Николай Рубцов: Заметки о жизни и
творчестве поэта
Вадим КОЖИНОВ
* * *
Мы сосредоточились на стихии света, но, как уже отмечалось, это только одно из воплощений существа поэзии Николая Рубцова (хотя, может быть, и самое основное). Большую роль играет в творчестве поэта и с т и х и я в е т р а (так называется, между прочим, упомянутая в начале этой книжки превосходная статья Михаила Лобанова).
Вот «ветровые» зачины ряда стихотворений поэта (а зачины имеют особенно существенное значение):
Был вечер и зловещ и ветрен...
Стихи из дома гонят нас,
Как будто ветер воет, воет...
Лошадь белая в поле темном.
Воет ветер, бурлит овраг...
Осень кончилась. Сильный ветер
Заметает ее следы...
Когда в окно осенний ветер свищет
И вносит в жизнь смятенье и тоску...
В который раз меня приветил
Уютный древний Липин Бор,
Где только ветер, снежный ветер
Заводит с хвоей вечный спор...
Грустные мысли наводит порывистый ветер...
Наслаждаясь ветром резким,
Допоздна по вечерам
Я брожу, брожу по сельским
Белым в сумраке холмам...
Люблю ветер. Больше всего на свете.
Как воет ветер! Как стонет ветер!..
Ветер, не ветер —
Иду из дома!..
Утром проснешься на чердаке,
Выглянешь — ветры свистят!..
Итак, дюжина стихотворений, у «истока» которых — ветер. Отмечу сразу же, что ветер, — а также его «братья» — буря, вьюга, метель, пурга, буран и т. п. — присутствуют во множестве стихотворений поэта; хотя и не столь повсеместно, как свет.
Движение ветра, то есть воздуха, воплощается в поэзии Рубцова столь же живо и пластично, как свет и его движение:
...Вихревыми холодными струями
Ветер движется, ходит вокруг...
...Незримый ветер, словно в невода,
Со всех сторон затягивает листья...
...Стоит береза старая, как Русь, —
И вся она как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви
И зашумят, охваченные дрожью...
Вот он и кончился, покой!
Взрывая снег, завыла вьюга...
Где вьюга полночным набегом
Поля заметает кругом
Нередко слово «ветер» вообще не называется:
Осень! Летит по дорогам
Осени стужа и стон...
И скрипят, не смолкая, ворота,
И дыхание близкой зимы
Все слышней с ледяного болота...
...И шум порывистых берез...
Кто-то стонет на темном кладбище,
Кто-то глухо стучится ко мне...
...Сад качается, стонут стропила...
...Видеть табор под бурою мглистой,
Видеть ливень, и грязь, и со свистом
Ворох листьев, летящий над ней...
И только слышно, как над полем
Негромко стонут провода...
Ветер сам по себе, как говорит поэт, «незрим»; движение воздуха наглядно воплощается в движении древесных ветвей и листьев, снега, дождя, осязается всем телесным существом (поразительной силы образ: «...Дыхание близкой зимы Все слышней с ледяного болота...») и, чаще всего, выражается в звуке (стон, вой, свист, шум деревьев, скрипенье ворот...). Ветер — это, пожалуй, основная звучащая природная сила в поэзии Рубцова:
...Что сам не можешь, то может ветер
Сказать о жизни на целом свете...
И т. п.
Уже из приведенных отрывков, надо думать, явствует, что стихия ветра играет столь большую роль в творчестве поэта не случайно. Ветер — так же как и свет — летучая, непрерывно движущаяся, изменчивая, «музыкальная» стихия. Поэтому он легко входит в основу, сердцевину рубцовской поэзии.
Известно древнее представление о четырех созидающих бытие стихиях, которые располагаются в тайкой последовательности: огонь, воздух, вода, земля. Свет — это одно из наиболее существенных проявлений огня, а ветер — воздуха. Вода, и в особенности земля (как твердое вещество, в пределе — камень) играют в поэзии Рубцова значительно меньшую роль, чем огонь (свет) и воздух (ветер).
Конечно, в поэзии Рубцова есть отдельные образы воды, но для поэта Вологодской земли (где более двухсот значительных рек и более шестисот озер) их неоправданно мало. Стихия воды царит, пожалуй, только в одном замечательном произведении — «Седьмые сутки дождь не умолкает...» При этом вода чаще всего появляется у Николая Рубцова как стихия, отражающая и вбирающая в себя с в е т : «Вода недвижнее стекла. И в глубине ее светло»; «Солнечный блеск... С нашей играет рекой»; «И полная река Несет небесный свет»; «Много серой воды, много серого неба...» и т. п.
Стихия ветра, как и света, воплощает в себе внутреннюю музыку поэзии Николая Рубцова. Но это, конечно, существенно иное начало. Стихия света раскрывается в творчестве поэта как сложное соотношение собственно света и, с другой стороны, тьмы. Стихия ветра едина, но в то же время многозначна, что явствует уже хотя бы из приведенных фрагментов: «...ветер свищет и вносит в жизнь смятенье и тоску»; «грустные мысли наводит порывистый ветер»; «был вечер и зловещ и ветрен», и вместе с тем: «Люблю ветер. Больше всего на свете»; «наслаждаясь ветром резким, допоздна по вечерам я брожу»...
Стихия ветра в поэзии Рубцова непосредственно связана с человеческой судьбой, точнее, с судьбой самого поэта (как стихия света с душой). Уже приводилась строфа о скитаниях по родной земле:
...Как будто ветер гнал меня по ней
По всей земле — по селам и столицам!
Поэт обращается к ветру:
...Спасибо, ветер! Твой слышу стон.
Как облегчает, как мучит он!
Спасибо, ветер! Я слышу, слышу!
Я сам покинул родную крышу...
Или очень «предметный», но имеющий и внутренний, символический смысл образ:
...В обнимку с ветром
иду по скверу
В потемках ночи...
Или, наконец, прямая связь судьбы и ветра (метели):
Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный
свято погребен
В такой же белой горестной рубашке...
В последней строфе — конец земной судьбы, но сама эта судьба предстает перед поэтом как инобытие ветра.
Стихия ветра имеет в поэзии Рубцова т р а г е д и й н о е звучание. Но, конечно, не в бытовом смысле слова «трагедия», означающем только мрачную скорбь, несчастье, безысходность. Подлинная трагедия всегда несет в себе торжество смертельной борьбы и даже высокое чувство трагической радости. И в стихах Рубцова ветер не только «вносит в жизнь смятенье и тоску»; поэт бродит допоздна, «наслаждаясь ветром резким». Трагедийная сущность ветра раскрывается в своего рода гимне, которым поэт завершил свою первую книгу «Звезда полей»:
Люблю ветер. Больше всего на свете.
Как воет ветер! Как стонет ветер!
..................................................
О ветер, ветер! Как стонет в уши!
Как выражает живую душу!
.................................................
Спасибо, ветер! Твой слышу стон.
Как облегчает, как мучит он! —
здесь точно выражена мучительная и в то же время облегчающая, просветляющая или, говоря философски, содержащая катарсис природа трагедийного.
Михаил Лобанов говорит в своей статье «Стихия ветра»: «Николаю Рубцову дано было сказать свое слово о природе и, что очень трудно после Тютчева,— о стихии ветра. Это было бы невозможно, если бы поэт не обладал своим сильным мирочувствованием, в основе которого была «жгучая, смертная» связь с родной землей. Но что-то «жгучее, смертное» есть и в связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой, вызывающими в его душе отклик чувств — мирных, тревожных, вплоть до трагических предчувствий. В стихотворении «Памяти матери», думая ночью в пургу о могиле матери «во мгле снегов», поэт вдруг как бы вздрагивает:
Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных...
А может, мама?
Может, ночь, —
Ночные ветры?
...В ветре всё сейчас, вся жизнь человека... Эта обнаженность мирочувствования в какой-нибудь стихийной точке, она переносит сознание уже за грань привычного, как в том же стихотворении:
Меня ведь свалят с ног снега,
Сведут с ума ночные ветры!
С этим нельзя долго жить, но и без этого нельзя...»
Можно добавить, что стук ветра в этих стихах — как стук судьбы.
Говоря о стихии света и ветра, я стремился охарактеризовать природу поэзии Николая Рубцова в целом. Мир поэта, конечно, отнюдь не сводится полностью к этим стихиям, но все же в них с особенной силой и ясностью раскрывается его целостная суть.
Глубокая значительность, подлинность и властное обаяние творчества Рубцова объясняется не просто «искренностью», «душевностью», «нравственной чистотой» и другими общечеловеческими, «житейскими» качествами (а именно так, к сожалению, решается вопрос во многих статьях о поэте). Поэзия — это искусство, а не «бесхитростная» исповедь. Можно быть превосходнейшим человеком и писать из рук вон плохие и оставляющие всех равнодушными стихи.
Николай Рубцов был поэтом, художником по самой своей крови. Уместно упомянуть здесь об одном выразительном случае. В городской библиотеке Тотьмы (где Николай Рубцов не раз бывал в последние годы жизни) мне рассказывали, как поэт, читая стихи, вдруг оборвал их на полуслове и потребовал остановитъ громко стучавший маятник стенных часов. «Вы не стихи слушаете, вы его слушаете!» — с раздражением воскликнул он, указывая на маятник, и стал снова читать лишь после того, как часы остановили...
Люди, которые рассказывали мне об этом эпизоде, поняли его, увы, как проявление капризности и даже самодурства поэта. Между тем это было, конечно, естественным и по-своему прекрасным проявлением натуры истинного художника.
Представим себе этот дом в Тотьме, на берегу величавой Сухоны, дом, за стенами, за окнами которого — таящие и покой, и тревогу просторы родной земли. Поэт как бы вслушивается и в музыку этих просторов, и в свои строки, созданные для того, чтобы воплотить эту музыку и передать ее людям. Но что такое? В это совершающееся здесь и сейчас действо, в это таинство вторгся посторонний, механический и монотонный звук... Вполне возможно, что он не помешал бы поэту так сильно в иной обстановке, где-нибудь в большом и чужом городе. Но здесь, в Тотьме, он оказался невыносимым.
В этом выразилось предельно внимательное и остроревнивое отношение поэта к ритмическому движению своего стиха. Однако дело, конечно, не в «форме» как таковой. Внешний ритм воплощает ритм самого содержания в частности, ритм того льющегося свечения, которое, как я стремился показать, образует одну из основ рубцовской поэзии. Не будем забывать, что художественная форма — это не «оболочка», а неотъемлемая плоть смысла.
Поэзия Николая Рубцова, как и любая истинная поэзия, несет в себе богатый и сложный смысл (который можно действительно понять и оценить только лишь на пути изучения единства содержания и формы, — что я и пытался делать). Чрезвычайно существенна для поэзии Рубцова, например, стихия п р е д в е ч е р н е с т и (непосредственно связанная не только со смыслом, но и его воплощением), о которой говорит в уже упоминавшейся работе Валерий Дементьев. Очень большое значение имеет в его творчестве поэтическое решение темы смерти, о чем хорошо сказал Виктор Коротаев. Большое место занимает в стихах Николая Рубцова традиционный для русской поэзии образ дороги, пути, странствия и т. д.
Я стремился показать, что истинное существо поэзии Николая Рубцова — в воплощении слияния человека и мира, слияния, которое осуществляется прежде всего в проникающих творчество поэта стихиях света и ветра, образующих своего рода внутреннюю музыку. Истоки этой музыки — в тысячелетнем народном мироощущении и в то же время в неповторимом личностном мироощущении поэта (я хочу сказать, что поэт другого душевного склада опирался бы на иные стороны духовного творчества народа). Никто не мог бы увидеть светящийся снег и услышать гудящий на ветру бор так, как Николай Рубцов:
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
В деревне празднуют дожинки.
И на гармонь летят снежинки.
И, весь в светящемся снегу,
Лось замирает на бегу
На отдаленном берегу...
Образы света и ветра в поэзии Рубцова ни в коей мере не повторяют соответствующие образы народной мифологии. Так, например, «светящийся снег» — это совершенно самостоятельный образ современного поэта. Но в то же время стихии света и ветра, воплощающие в поэзии Рубцова богатый смысл — смысл эстетический, нравственный, образно-художественный,— никак не отгорожены от народного мироощущения, они подлинно народны, не переставая быть глубоко личными.
О народности того или иного поэта часто говорят, основываясь на тематических и языковых чертах его творчества — то есть на осваиваемом им «готовом» материале жизни и слова. Такая внешняя народность достижима без особого дара и творческого накала. Между тем народность Николая Рубцова осуществлена в самой сердцевине его поэзии, в том органическом единстве смысла и формы, которое определяет живую жизнь стиха.
Дело вовсе не в том, что поэт говорит нечто о природе, истории, народе; сказать о чем-либо могут многие, и совершенно ясно, в частности, что многие современные поэты говорят о природе, истории, народе гораздо больше, чем Николай Рубцов. Дело в том, что в его поэзии как бы говорят сами природа, история, народ. Их живые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэта, ибо Николай Рубцов — возвращусь к тому, с чего я начал разговор,— был, по слову Есенина, поэт «от чего-то», а не «для чего-то». Он стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось.
Именно поэтому его стихи органичны и не несут на себе того отпечатка «сделанности», «конструктивности», который неизбежно лежит на стихах, написанных «для чего-то». И сложность его поэзии — это неисчерпаемая сложность жизни, а не сложность конструкций, любая из которых состоит из ограниченного количества элементов и связей.
По определению П. А. Флоренского, сделанные предметы блестят, а рожденные мерцают1. В поэзии Николая Рубцова есть это живое мерцание (в данном случае речь идет не только о световом явлении, а и о непрерывном трепете всего живого).
Николай Рубцов успел написать очень немного: его зрелые стихи уместятся в книжке карманного формата. «Но — вспоминается невольно — эта книжка небольшая...»
В этом кратком и первом по времени очерке о поэте невозможно было говорить обо всем. Помимо самой общей характеристики жизни и творчества поэта, мне хотелось так или иначе выявить собственно художественную ценность его наследия, ту ценность, благодаря которой лучшие стихи Николая Рубцова, как я полагаю, останутся в истории великой русской поэзии.
Публикуется по изданию: Кожинов В. Николай Рубцов: Заметки о жизни и творчестве поэта.— М.: Сов. Россия, 1976