О Рубцове

Людмила ДЕРБИНА

продолжение, см.

Нужно было устраиваться на работу. Была уже середина декабря. Но все было у Рубцова: все, даже самое необходимое, в том числе мои документы. Попытка что-то взять не удалась. Спустя дня два я решила снова идти, потому что более мне ничего не оставалось. Я позвонила,
Рубцов открыл. 

-  Ну, что? Пришла посмотреть, подох я или нет? Как видишь, еще не подох.

-  Почему ты так говоришь?

-  Потому что ты мне пожелала, чтоб я тут подох. Ну, да ладно. Пока ничего не случилось.

Было в нем, что-то очень жалкое, и тут впервые за многие-дни я пересилила обиду и спросила:

-  Коля, ты все пьешь, но хоть что-нибудь ешь?

- Отложу свою скудную пищу и отправлюсь на вечный покой! Эх, Людочка, не купить мне избу над оврагом... Люда, ну так что делать-то? Ведь все надо мной смеются. Вот говорят: «Он ее ищет». Ты скажи мне, где ты живёшь? 

- Коля, я не могу это сделать. Скажи тебе -  надо будет и оттуда сбегать.

- Я все равно тебя выслежу! Я уже примерно знаю, где ты спасаешься. Но зачем тебе это? Не уходи! Ведь я сейчас только тем и занимаюсь, что пишу тебе письма. Останься! И ты знаешь, Васька нашелся! Он живет в подъезде под лестницей. Я как-то шел, он выскочил и опять туда убежал.

Я обрадовалась, что Васька жив.

-  Давай я сбегаю в магазин, ну а ты, Люда, будь хозяином!

Я немедленно побежала вниз, звала, звала Ваську - его не было. Вечером Рубцов пошел его искать. Ваську не нашел, а нашел кошелек с шестью рублями.

На следующий день, возвратившись домой, Рубцов таинственно мне шепнул:

-  Люда, знаешь что?

- Что?

-  Нет, ты даже не представляешь! Я Ваську привел.

-  Неужели? Скорей впусти его!

Рубцов пошел к двери, открыл ее. В комнату мелкой рысцой вбежала маленькая черная собачка. Мое радостное ожидание мгновенно сменилось досадой. Наверное, это здорово отразилось на моем лице, потому что Рубцов смотрел на меня и хохотал, хватаясь за живот.

О Ваське я узнала в тот же день совершенно случайно от соседа Алексея, который работал столяром и занимал под столярку подвал нашего же дома. Я встретила его во дворе.

-  Люда, -  сказал он, -  что это вас не видать?

- Я уезжала.

-  А-а-а! А твой Васька у меня в подвале живет.

-  Неужели?! Покажите скорей, где он.

-  Пойдем, покажу!

Мы спустились в подвал. Посреди столярки на расстеленной фуфайке лежал на боку Васька. Тут же рядом с фуфайкой стояла банка из-под консервов с молоком, лежали две мясные котлеты, кусок рыбы. Васька поднял голову и внимательно смотрел мне прямо в глаза.

-  Вася, Васенька, миленький, пойдем домой, -  сказала я. Васька, не мигая, смотрел на меня. Я приблизилась к нему. Только хотела наклониться, он встал и медленно пошел за кучу свежих сосновых досок. Я подошла к доскам, звала, звала. Васька не показался.

-  Давно он у вас. Алексей?

-  Да с неделю! Кормлю его, как на убой. Вишь какая рожа-то стала квадратная! Он очень хороший, я его полюбил. А в руки никак не дается.

Прошло дня три, я уже договорилась относительно работы в экскурсионном бюро и тут заболела. Жестокий грипп свалил меня. Дни моей болезни как-то выпадают из памяти. Помню, что Рубцов по-прежнему пил, не спал ночи и очень сильно желал вести со мной беседы. Часто мне было трудно отвечать, я закрывала глаза, забывалась, Рубцов тормошил меня. Если не помогало, стаскивал с меня одеяло, заметно свирепея. В эти мгновенья я его ненавидела. Мне было физически тяжело даже открыть глаза, он ничего не хотел знать. Целые ночи сидел истуканом на стуле и говорил, говорил, говорил... От напряжения у меня разламывалась голова, путались мысли. Эти дни и ночи остались у меня в памяти, как сплошной горячечный бред.

Иногда я просила его:

-  Коля, прошу тебя -  иди спать. Ты как Ванька-встанька, тебя никак не уложить.

-  Люда, послушай, я тебе что скажу...

И все начиналось снова. Это были страстные речи о том, что болело и ныло: о Родине, народе, смысле жизни, о человеческой судьбе. Казалось, открылись старые раны, и они кровоточили. Никогда в жизни я не встречала человека так болезненно страстно заинтересованного судьбой России и русского народа. Он не пекся ни о чем личном, был бескорыстен и безупречно честен. Я отлично понимала, насколько он выше и крупнее каждого из того огромного легиона, называющих себя поэтами, кто личные интересы, свое собственное благополучие ставит превыше всего. Рубцов не выписывал ни газет, ни журналов, у него не было телевизора, он редко ходил в кино, но он знал главное. Его думы были крупнее и глубже того потока поверхностной информации, пропитанной духом бодрячества и наивного оптимизма. Да что там наивной оптимизм! Ложь, преднамеренная, сознательная, оболванивающая людей, унижающая достоинство каждого мыслящего человека, серой паутиной залепляла глаза, лезла в уши, наполняла горечью сердце. 

В его «Осенней песне» должны были быть такие строчки:

Я в ту ночь позабыл все газетные вести,
все газетные вести из центральных ворот.
Я в ту ночь полюбил все тюремные песни,
все тюремные песни, весь гонимый народ...

Да мало ли какие строчки должны были быть еще, но они не состоялись для народа. Но, может быть, они, невысказанные вслух, ненаписанные на бумаге, всего более и жгли, и мучили Рубцова? Его поэтическая мысль не смогла себя реализовать полностью, до конца. Какой-то самый сокровенный сердцевинный виток его души остался нераскрытым. Проклятье советских поэтов -  внутренний цензор сидел и в нем и заставлял переиначивать концовки стихотворений (иначе не напечатают), в некотором смысле искажать себя, как поэта. Быть может, эта беспросветность, эта трагическая невозможность высказать себя до конца и надломила его окончательно? Рубцов знал, что он живет в грозный и сложный век, на тревожной планете, размеры которой щемяще невелики, если взглянуть на нее из космоса. И на этой планете была его Россия -  его любовь и боль. Ее он воспевал в стихах пронзительной силы, восторгался и оплакивал, верил и сомневался. Его думы были вспоены кровью собственного сердца и они были грустны. Я знала, что Рубцов поэт огромной лирической мощи, что имя его вслед за Есениным много скажет сердцу русского человека, но я отлично понимала и другое -  Рубцов погибал от алкоголя.

Считалось, что в нашей расчудесной стране, семимильными шагами идущей в светлое будущее, нет и быть не может социальных причин для пьянства. Но из стройных колонн, бодро шагающих в коммунизм, нет-нет да и выпадали спившиеся хлюпики, нытики, разного рода слабаки. И таких набралось много. Чудовищная цифра погибших в мирное время от «зеленого змия» неумолимо приблизилась к цифре погибших на полях Великой Отечественной. А социальных причин для пьянства все нет, как нет? Да наипервейшая причина пьянства в России это, на мой взгляд, душевный протест человека, может быть, не всегда осознанный, против тоталитаризма, этого страшного Молоха, перемалывающего человеческие жизни в своих жерновах. Человек не принадлежит самому себе и от Бога его оттесняли оголтелой пропагандой атеизма. Его жизнь еще до рождения была запрограммирована государством. Ему не давали свободно развиваться, его начинали дурачить еще с детского садика. Человека отторгли от Земли, от Дела, превратили в поденщика, в исполнителя без права на собственное мнение. Унылое существование! 

Поэт Николай Рубцов все это чувствовал и понимал с удесятеренной силой. С той же удесятеренной разрушительной силой трепал алкоголь его худенькое тщедушное тело, -  кошмарами застилал мозг, с ним рядом было страшно жить. Он был непредсказуем. 

Сейчас по прошествии многих лет после трагедии я задаю себе вопрос: можно ли было избежать несчастья? Несомненно, да. Но если бы мне, тогдашней, мой настоящий опыт и то знание, которое однажды открылось моей потрясенной душе! Неумолимый Рок можно было умолить. Но мы оба, выкормыши советской школы, были тогда далеки от мысли о Боге. Какой свет, какое всепрощающее смирение хлынули бы в наши души, если бы мы в молитвенном поклоне склонились перед святыми иконами! Но этого не произошло.

Когда сшибаются в поединке любви две стихии, две бродяжьих поэтических души, терзаемые демонами гордыни, это уже таит в себе опасность. А тут еще его неистребимая тяга к пьянству! Мне казалось, будто я несу непосильную физическую тяжесть и однажды не выдержу. Хотела справиться в одиночку, сама, металась, искала выход и кончалось тем, что во время его очередного психоза убегала, буквально, уносила ноги. Да, он был опасен, взрывчат, в нем развилась боязнь людей, подозрительность к ним, он стал страдать манией преследования. Он был болен! А я обижалась, не понимая всю трагичность нашего с ним положения, обижалась и сердилась на него, как на здорового. Мне хотелось верить в то, что он здоров. Его бесконтрольные выходки, не скрою, я относила к развившимся в нем чертам жесткости. Но это постоянное напряжение, неуверенность в завтрашнем дне меня изматывали, я тоже жила на пределе.

Когда я стала подниматься после болезни и мне захотелось выйти на улицу, Рубцов меня упорно отговаривал от этого.

-  Не ходи! Ты еще не поправилась. Зачем тебе? В магазин? Я схожу сам!

Он действительно ходил всюду сам, а меня, уходя, закрывал на ключ. Несколько раз я собиралась сходить в магазин, на почту, он сдирал с меня пальто и бежал сам. Я не понимала. Наконец, меня осенило. Он боялся, что я снова от него уйду, выйду из дома и уйду.

В один из дней мне нужно было идти в поликлинику на прием к врачу. Тут уж он никаких доводов привести не мог, и я впервые за много дней вышла из дому. Буквально, минут через сорок, я уже возвратилась. В дверях белела, записка, я развернула, прочла: «Люда, я сейчас вернусь». Ключ у нас был один. Я спустилась на площадку к окну. По лестнице поднимался человек в военной форме. Он прошел мимо меня.

-  Вы к Николаю Рубцову? -  спросила я ему в спину.

-  Да, -  обернулся он. -  А вы что? Тоже его ждете?

-  Он сейчас придет,

Я отвернулась к окну. Через двор, пересекая его наискосок, шел Рубцов.

-  Вот он уже идет, -  сказала я и пошла вниз по лестнице навстречу Рубцову. Хлопнула парадная дверь. Рубцов был в хорошем настроении, глаза его весело посверкивали.

-  Коля, куда это ты ходил?

-  Люда, я же в поликлинику ездил вслед за тобой. Мы разошлись с тобой, я хотел обратно с тобой приехать.

-  А зачем это? -  удивилась я. Рубцов лукаво усмехнулся.

-  Люда, но я хотел точно знать: в самом деле ты в поликлинику ездила или еще куда? -  нисколько не смущаясь, сказал Рубцов.

-  Как? Неужели ты мог подумать, что я тебя обманываю?!

-  Людочка, ну не сердись, не сердись! Я узнал: ты была там и теперь спокоен.

Мне показалось это настолько диким, что вместо того, чтобы сердиться я рассмеялась.

- Ой, Рубцов, невозможный ты человек! Ты разъезжаешь, а тебя гость ждет.

- ?

-  Не знаю кто. Военный.

Гостем оказался Владимир Костко, поэт из Москвы. Мы провели вечер. Костко читал свои стихи. Я очень плохо чувствовала себя, и потому иногда уходила на кухню, садилась на свой сундук и сидела там, прислонившись к трубе отопления. Глухое томление поднималось во мне: я чувствовала себя в западне. Рубцов тут же прибегал ко мне, я гнала его: «Иди, занимай гостя».

Мы дали Костко несколько моих стихотворений, чтоб он передал их в редакцию журнала «Молодая гвардия». Уходя, Костко обнял Рубцова на лестничной площадке и сказал ему: «Коля, дорогой ты мой, давай я тебя как-нибудь сфотографирую! У тебя же нет ни одной хорошей фотографии, я сделаю тебе хорошую! Я же фотограф!»

На следующий день я увидела Алексея-столяра.

-  Люда, не нужно было тебе заходить в столярку-то.

-  А что? Что с Васькой?

-  Васька после твоего прихода три дня лежал пластом, не ел, не пил. Я уж думал -  сдохнет. Не-е-е-т, встал!

Боже мой, боже мой! Что же это такое? Как быть с Васькой? И как понимать эту его внезапную тоску по мне после моего ухода?

Когда-то это был совершенно дикий зверек. Жил под магазином, иногда пробегал мимо моей двери. Я выносила ему еду и уходила. Он съедал еду без меня. Потом я не стала уходить, но никакого внимания на него намеренно не обращала. Потом он стал появляться у меня в кухне через квадратную дыру в полу, в которую он прыгал из подполья. Я давала ему поесть и тут же занималась своими делами. Иногда я чувствовала, как он боится, как готов сорваться с места, кинуться бежать при одном моем неосторожном жесте. Но я ни разу не спугнула его, ни разу не ущемила его независимость. Постепенно он привык. Больше уже не боялся меня. Часами сидел на одном месте и очень внимательно смотрел, следил за каждым моим движением, слушал мои разговоры с ним. Потом я стала его заставать спящим на диване, на кровати. Я его не гнала, но и не ласкала. Однажды он пришел ко мне сам, влез на колени и стал тереться головой о мою руку, снизу заглядывая мне в глаза, напевая тягучую песнь. Я впервые приласкала это дикое существо, и оно ответило мне горячен преданностью. Никому, кроме меня, Васька не давался в руки. Случалось, что меня неделями не было дома: уезжала в Вельск, болела. Он снова дичал, голодал, но к людям не подходил.

5 ноября, когда я уезжала в Вельск. он проводил меня до соседней деревни. Я шла с чемоданом, он -  сзади, как верный пес. У деревни я поставила чемодан, Васька сел, внимательно смотрел на меня.

-  Ну что, Васенька? Мой дорогой друг, вернись домой. Вернись! Я долго не приеду. Жди меня. Ну, Василий, бывай, дружище!

Я пошла, он сидел и смотрел мне вслед. Уже в деревне я еще раз оглянулась: на белом снегу неподвижно серел комок. Васька все сидел, мой верный, славный Васька.

Когда я вернулась через двадцать дней, мне не хотелось идти в холодную пустую избу, и я сразу же с автобуса пошла к Клавдии Ивановне. Но прежде пришла к своему жилью, долго звала Ваську. Его поблизости не было. Обошла вокруг дома, громко звала, но Васька так и не прибежал. Лишь когда через два дня мы с Рубцовым подъехали на машине, он исхудавший, грязный прибежал и прыгнул мне на руки. И вот сейчас, когда его прогнал Рубцов, он не приходил больше к нашим дверям, но все-таки жил поблизости от меня. Его раскормили, он весь ожирел. Алексей создал ему райскую жизнь, но в начале апреля, как только увезли мои вещи с квартиры Рубцова, на следующий день он ушел из столярки неизвестно куда и больше уже не вернулся.

22 декабря мне пришлось снова сбежать от Рубцова. У меня уже выработался рефлекс бегства. Как только кастрюля с ухой полетела в мою голову, обливая стену, постель, мои волосы белесоватой жидкостью с кусочками рыбы и картошки, я тут же начала одеваться. Еще больная, с мокрыми волосами, ознобно дрожа, в морозную декабрьскую ночь, еле отбившись от удерживающего меня Рубцова, я снова сбежала на улицу Гагарина. Отчаявшись и окончательно потеряв надежду на добрую жизнь, решила уехать в Вельск и посоветоваться с родителями.

24 декабря где-то часов в 10 утра я пришла к Рубцову, чтобы собраться домой. Он был не один, со знакомым журналистом с радио. Они пили водку и уже были пьяны. 

-  Как хорошо, Люда, что вы пришли! -  воскликнул журналист. -  Садитесь с нами, выпейте немножко. Коля тут без вас с ума сходит!

Рубцов начал хватать меня за полы шубейки, усаживая за стол.

-  Коля, да не хочу я водки! Отцепись же от меня! - крикнула я, с силой выдергивая полы.

-  Людочка, выпейте! Люда, вы знаете, он кричал всю ночь, звал вас. Спать мне не давал всю ночь. Зовет, стонет: «Людочка, где ты сейчас?! Людочка, где ты? Бедная моя, Люда!» Подойдет к окну, посмотрит в него и плачет, и зовет.

Я схватила чемодан, бросила в него первые попавшие свои тряпки и пошла к выходу.

-  Люда, куда вы?! А мы собираемся с Колей идти в картинную галерею. Там выставка вологодских художников. Пойдемте с нами!

Я остановилась.

-  Пойдемте, Люда. По пути зайдем к Вале Малыгину. Он нарисовал Колин портрет. Вот я вчера шел от него и плакал всю дорогу. Просто слезы сами текли. Такой портрет! Такой портрет!

- Я пойду, -  сказала я. -  Вы меня подождите, пожалуйста, у подъезда, я сейчас вернусь, всего пять минут.

Я занесла чемодан на улицу Урицкого к своим дальним родственникам, чтобы вечером взять его без всяких помех. Оставить его у Рубцова было рискованно. Как потом взять? Сейчас, при чужом человеке мне удалось его взять, а потом... Не знаю. Все это походило на какой-то дурной сои, где от кого-то убегаешь, прячешься и не можешь убежать. Втроем мы направились в картинную галерею. По пути зашли на квартиру к Валентину Малыгину, но его дома уже не оказалось и портрета Рубцова тоже. Малыгин унес его на выставку. Картинная галерея
тоже была закрыта. Мы немного подождали, побродили перед Софийским собором, но я торопилась. Мне нужно было еще раз зайти к врачу в поликлинику. Я хотела было уйти, попрощалась и пошла, но меня догнал журналист. Рубцов попросил его вернуть меня. Мы направились к
Союзу писателей. У меня было сумрачно на душе, а притворяться я не могла.

Когда мы остались вдвоем, я сказала:

-  Ну так, Рубцов, увидимся в будущем году. Я сегодня уезжаю в Вельск.

-  Люда, ну так не сейчас же ты поехала?! Зайдем в Союз!

-  Я спешу, мне нужно еще к врачу успеть. Ну, так давай твою лапу!

-  Нет, не дам! Я не хочу с тобой прощаться! Зайдем! Люда, зайдем! .

- Как хочешь. До свиданья!

Он бежал за мной до конца аптеки и все хватал за руку, а я ее отдергивала. Наконец, крикнул:

-  Скажи хоть, когда приедешь!

td style="PADDING-right: 10px">
  стр.7