продолжение, см.

Где-то с осени, с сентября месяца на противоположной от двери стене стал появляться странный светящийся крест. Как только я выключала свет в библиотеке, виднелось светящееся очертание креста.. Сначала я не испугалась: подумала, что падает откуда-то отражение света. Подошла к кресту, осмотрела, откуда бы мог отражаться свет, и ничего не нашла. В полной темноте обошла все окна, проверила, куда падает от переплетов тень, и опять ничего не нашла. Может быть, креста нет? Может быть, наваждение? Я стала пристально всматриваться и ужаснулась; чем больше я всматриваюсь, тем явственнее вырисовывался крест. Он мерцал; от него уже шло излучение, он разгорался сиянием!

Я бросилась в дверь, скорей повесила замок. Меня охватила жуть.

Что это такое? Что за мистика? Я слыхала о знамениях, но как-то не верилось. Не верить и теперь своим глазам? 

Крест появлялся отныне каждый вечер, стоило мне только погасить в библиотеке свет. Заранее я открывала дверь, брала замок, подбегала к выключателю и, не глядя на стену, опрометью кидалась в дверь.

Что такое? Уж не схожу ли я с ума? Может быть, другой человек креста не увидит?

Как-то я рассказала об этом явлении Рубцову. 

-- Ну, пойдем, покажи, что там за крест?

      Мы пошли в другую половину дома. Было уже поздно, по-осеннему темно, по крыше шелестел дождь. Я открыла библиотеку. На стене мерцал крест.

- Видишь? - спросила я.

Он помолчал, потом сказал:

- Да, вижу крест.

- Ну, так найди, откуда это свечение.

Рубцов пошел вдоль всех четырех стен в кромешной тьме, останавливаясь у каждого окна. Наконец подошел к самому кресту.

- Ну что?

- Не знаю, я ничего не нашел.

Я включила свет.

- Ну, раз крест, значит, я умру. Это мне предвещает, - сказала я.

- Брось ты, Люда, выдумывать! Вечно ты такое выдумаешь! Ну, крест, и пусть крест.

- Пойдем отсюда, - сказала я.

Рубцов усмехнулся и протяжно, нараспев произнес:

Я умру в крещенские морозы,
я умру, когда трещат березы...

Мы расхохотались...

* * *

Однажды мы решили погадать по книге Тютчева. Кто-то должен называть страницу и строчку, а кто-то из нас зачитывать, что «скажет Тютчев». Рубцов назвал цифры, я зачитала ему: «...песчаный грунт небес, равнинная земля». Он громко захохотал.

- Люда, да это же кладбище! Ну-у-у, ты меня уморила!

Назвала цифры и я. Рубцов зачитал мне: «Песок сыпучий по колена...»

Теперь хохотала и я, как бешеная. Мы хохотали до слез, будто дразнили судьбу.

- Ну, а мне пустыня! - смеясь, сказала я.

* * *

- Коля, мы должны с тобой расстаться. Так жить нельзя. Ты сам видишь - ничего не получается. Ты пьешь, ревнуешь меня к каждому столбу. Зачем мне эти твои оплеухи? Меня никогда никто не бил. А что, если когда-нибудь я дам тебе сдачу? Нет, нет, оставь меня. Моя
жизнь еще нужна моей дочери.

Так говорила я иногда Рубцову ровным вразумительным голосом.

В таких случаях он обычно сначала молчал, долго раздумывая, потом начинал умолять:

- Нет, Люда, ты не права. Ну, подожди, подожди еще немного! Я брошу пить. Мне самому надоело. Я уже пропил тома своих книг, пора остановиться.... Подожди, я скоро окончательно остепенюсь, буду трезв и буду брит...

Всякий серьезный разговор снова сводился к шутке, и кончалось тем, что мы оба смеялись. Но где-то в начале сентября я сказала ему:

- Коля, все, хватит! Больше не могу. Завтра у меня выходной, я все тебе перестираю, всe перемою, и все. Больше ни ты ко мне, ни я к тебе - ни шагу!

Рубцов, казалось, согласился.

На следующий день с утра я старалась вести себя отчужденно. Если он что-то спрашивал, отвечала односложно, сама не заговаривала и делала вид, что полностью поглощена уборкой. С утра вымыла окна и пол, затем затеяла стирку. Обычно Рубцов от меня не отходил, а если я передвигалась, то ходил за мной по пятам и что-то оживленно говорил.

В этот раз он делал вид, что занимается чем-то своим. Сходил в магазин, купил три свечи (свет у него отключили за неуплату), подолгу был на кухне, что-то перебирал, переносил. Меня же изредка о чем-то спрашивал, я кратко отвечала. Наконец, я развесила на балконе белье и стала собираться домой.

- Ну, все, Коля, мне пора! Живи и будь счастлив. Как говорят, не поминай лихом! Уже скоро шесть, мне нужно еще дочку из садика забрать.

Рубцов со мной не прощался, а как-то весь посерел и упорно молчал.

Я стала одеваться, хватилась чулок, их не оказалось. Они пропали, исчезли, испарились. Я стала искать, их . нигде не было. Рубцов встал и решительно направился к двери. Вернулся оттуда, потрясая ключом.

- Никуда ты не уйдешь! Дверь закрыта. Вот ключ! Больше ты его не увидишь! - и положил ключ в карман.

Я задохнулась от негодования.

- Как ты смеешь?! Какая подлость!

Я кричала что-то еще. Он подошел ко мне, едко, насмешливо улыбаясь.

- Ничего, он подождет!

- Кто он? Мне же дочку взять!

- Знаю я, какая дочка! Ты, б...., хочешь мне изменить!

Я совершенно обескураженая в оцепенении присела на диван. Он сел со мной рядом, закурил.

- Ну, вот! Ты в моей власти! Что хочу, то с тобой и сделаю. Дверь закрыта, не выскочишь. Если только с балкона... - и он удовлетворенно захихикал.

Я с ненавистью смотрел на него. Глубоко затянувшись, он как бы мимоходом опустил руку с сигаретой на мою руку. Боль пронзила меня. Рубцов испытующе с холодным блеском в глазах в упор смотрел на меня. «Фашист! Да он же фашист!» - подумала я. Тут же вскочила и дернула его за полу пиджака:

- Гад! Иезуит! Давай мне ключ! Ты думаешь, что-то от меня добьешься насилием? Нет! Никогда! Я тебя ненавижу! Не-на-ви-жу.

Тогда он избил меня страшно, но и ему от меня досталось. Уже тогда мог бы быть смертельный исход. Или он, или я.

К 8 часам вечера, когда мысль забрать дочку из садика окончательно покинула меня (было уже поздно), вырваться от Рубцова по-прежнему не было никакой возможности. Но случай помог мне.

У Рубцова кончились спички, и он пошел к соседям, а меня закрыл на ключ с той стороны. Я в туфлях на босу ногу (чулки так и не нашла), с сумкой в руках затаилась под дверью. Слышала, как он вышел от соседей, приблизился к двери, вставил в замочную скважину ключ, но
открывать не торопился.

- Люда, ты где ?! - крикнул он. Я молчала. - Людочка, отзовись! Ты где? В комнате или ты притаилась у двери?! Ты, наверное, хитришь! Хитришь или нет?

Мне стало смешно. Наконец, так и не дождавшись от меня ответа, он повернул ключ, замок щелкнул, я рванула дверь, отшвырнула Рубцова и выскочила на лестничную площадку. Рубцов схватил меня за рукав и потянул обратно в квартиру. Я замахнулась на него сумкой, и тогда он злобно, с какой-то особой жестокостью начал пинать мне ноги своими тяжелыми тупоносыми ботинками. Я тоже несколько раз махнула сумкой, потом вырвалась и, вся содрогаясь от омерзения и боли, побежала вниз по лестнице, крикнув ему: «Я иду в милицию!» Циничные ругательства посыпались мне вдогонку.

На улице быстро смеркалось, и это было хорошо для меня: не видны были мои ноги, если не приглядываться, в сплошных черных пятнах от пинков. Я вышла к остановке автобуса, что у самого райотдела милиции. Впервые меня посетила мысль заявить в милицию. Но я тут же ее
прогнала...

Рубцов был мне близкий человек, и кого-то вмешивать в наши взаимоотношения, какими бы они ни были, мне казалось немыслимым унижением и его, и себя. Не поднимая на людей глаза, я проехала в многолюдном автобусе до своей остановки. На улице уже была сплошная чернота. Темное здание детсадика спало вместе со своими обитателями глубоким мирным сном. Я представила, как ждала меня моя девочка, заглядывала в окно и как ей было горько, когда я не пришла. К горлу подкатился комок, и я заплакала, вернее тихонько завыла. Никто не видел, никто не слышал. Растерзанная, с распухшими ногами я шла и выплакивала свое горе в темную сентябрьскую ночь, и мне становилось легче, с души спадала ноша, и робкая надежда, что наконец теперь-то с этим чудовищем у меня ничего уже не может быть, мелькнула передо мной.

Прошла неделя. Неделя спокойной размеренной жизни. Рубцов не показывался, не напоминал о себе. Мысли о нем я гнала прочь, видеть его никак не хотела.

Однажды ранним вечером мы шли с дочкой из садика и, как только вышли из переулка на дорогу в поле, я увидела Рубцова, шедшего нам навстречу.

«Значит, ходил ко мне. Меня не оказалось дома. Возвращается обратно», - внутренне вся сжавшись, с тоскливой тревогой подумала я.

Рубцов шел, глядя себе под ноги. Я прошла мимо, не остановившись. Лишь только мы с ним разминулись, я немедленно услышала сзади шаги. Рубцов шел за мной. Некоторое время мы шли молча. Затем я резко остановилась.

- Куда ты идешь? 

- К тебе.

- Ничего тебе у меня делать! Ведь ты же Каратэ, ты Каратэ! (Последнее время я стала называть его Каратэ за особую изощренность и внезапность удара).

- Ну, ладно, Люда, я согласен. Я -- Каратэ! Ну, извини меня! Каратэ тебя больше не обидит.

- Я уже слышала это много раз. Не смей за мной ходить!

- Людочка, ну нельзя же так вот сразу все оборвать. А ты хотела разом все отрубить. Ты от меня убегаешь, ускользаешь, ты сама меня запутала, внесла в мою жизнь смятенье, неурядицы, привязала меня к себе, а теперь хочешь меня покинуть.

- Но ты же сам видишь: жить нам вместе невозможно. Значит, надо расстаться.

- Расстаться никогда не поздно.

- Считай, что мы уже расстались.

- Но ты же не можешь меня бросить в беде?!

- В какой еще беде?

- У меня беда: кончилось вино, кончилась еда!

- Ну, это не беда!

- Вот ты не веришь, а у меня вправду беда. Квартира сгорела.

- Враги сожгли родную хату...

- Не знаю кто: враги или друзья, но там как в черной бане.

- Ну, хватит шутки шутить! 

- Но это же не шутки! Матушка-царица небесная! Она мне не верит! Ну пойдем ко мне, сама увидишь.

- Коля, нет, ты в самом деле не шутишь?

- Людочка, помилуй, какие могут быть шутки?! Я уже и стихи написал по этому поводу. Вот послушай:

Сначала были потопы,
потом начались пожары.
И бегали антилопы,
- (немного помолчав для эффекта), - 
и диких овец отары.

Немедленно мне представилось страшное зрелище: в степи бушует огонь, дымное марево застилает горизонт, табуны испуганных обезумевших животных обреченно мечутся по степи. От топота стонет земля, объятая пожаром. Воображение попыталось вместить эти табуны в Колину однокомнатную квартирку, не смогло, и я расхохоталась.

В который раз рубцовский юмор совершенно обескураживал меня, всякое сопротивление было бессмысленным. Буквально все: мой гнев, недовольство, обида в таком случае обращалось Рубцовым в шутку. Я давно поняла, что этого человека нужно было воспринимать таким, каков он есть, со всеми его чудовищными контрастами, с его светом и тьмой, божественным и демоническим.

Снова произошло примирение. На следующий день с утра мы поехали к нему. То, что я увидела, поразило меня. Все - потолок, стены, пол, окно в комнате, мебель, все было покрыты толстым слоем сажи. Присесть было некуда.

Оказывается, пожар начался со стола, придвинутого к самой стене. На столе, прислоненные к стене, рядком стояли иконы. Стол был накрыт синей клеенкой, там лежали еще разные бумаги, пепельница и вообще можно было встретить самые неожиданные вещи.

Как утверждал Рубцов, на стол, на самую его середину были поставлены три свечи на равном расстоянии друг от друга и зажжены. Когда свечи сгорели, начала гореть клеенка, бумаги и сам стол. Действительно, тут же валялись обрывки сгоревшей кленки, обгорелые клочки бумаг. Кое-где на кусках клеенки виднелись следы оплывшего со свечей воска. На самой середине стола зияла огромная дыра. Но этот обгорелый обугленный остов стола каким-то чудом еще держался на ножках. Огонь дошел до икон и остановился. Все они стояли целехоньки, и лишь у маленькой квадратной иконки Неопалимой Купины, которая была выдвинута чуть вперед, немножко зажелтела от огня нижняя часть. Дальше Неопалимой Купины огонь не пошел, пожар потух. Но в квартире было чернее, чем в самой черной бане. Все мои труды пошли насмарку. А теперь вообще требовался ремонт.

- Так, расскажи, все-таки зачем ты зажег свечи? - спросила я.

- В том-то и дело, что я не зажигал. Я ведь тогда сразу же ушел, и меня не было дома часа три. А когда я пришел, то увидел эту картину. Я думал, что это ты мне отомстила: вернулась и зажгла свечи.

- Ты же знаешь, что у меня нет ключа. Это одно. А второе, что мне и в голову не пришло бы это сделать. Как ты можешь такое думать?!

- Ну, значит, у пас бывает кто-то третий! У кого-то есть мой ключ. Я давно замечаю: ко мне кто-то приходит, когда меня нет дома. Ухожу - вещи лежат на одном месте, прихожу - они уже на другом. Все это мне неприятно, даже страшно!

- Ну, Коля, ты выдумываешь все это. Никого не может быть! А свечи ты сам зажег со злости.

- Люда, я же сказал тебе - не зажигал! А если бы и зажег, то всего одну. А три то мне зачем?

Я не знала, что и подумать.

- Ну, так когда ты ушел из дому?

- Ушел сразу же после тебя. Я не мог быть дома, готов был бежать куда глаза глядят. Так с тобой обойтись. Я себя ненавидел! Но ты тоже хороша штучка. Расстаться задумала! Ох, Дербина, Дербина! Ты меня погубишь! Есть роковое слово - поздно! Но это будет потом. А пока будем считать, что ничего не случилось. Людочка! Пока ничего не случилось! Меня прости и не грусти!

В самом конце сентября Рубцов стал собираться в Москву по своим творческим делам. Меня же начал упрашивать, чтоб я взяла ключ от его квартиры, присматривала за ней, забирала корреспонденцию из почтового ящика. Я долго не соглашалась.

Во-первых, еще не забыла тот случай, когда я потеряла ключ и он всю душу из меня вытряс, требуя его, а я не знала, где взять и совсем растерялась и отчаялась. Во-вторых, я пошла на разрыв с Рубцовым во что бы то ни стало и не хотела иметь с ним никаких дел. Он это чувствовал все острее и цеплялся все отчаяннее за любую мелочь, которая свидетельствовала бы о том, что между нами не все кончено.

Я уже выбивалась из сил. Жизнь под страхом, в вечном напряжении, боязнь не так сделать, не так сказать, как бы нужно было Рубцову - все это должно было иметь предел и какой-то конец.

Он же про себя решил, что у меня кто-то есть, и устраивал мне дикие сцены ревности, после чего весь поникал, притихал и сидел, как грустная птица-подранок, склонившись над столом, где обычно стояли недопитая бутылка и стакан. 

Тогда, в последний сентябрьский вечер, обошлось без сцены. Он должен был уйти вечером, на ночь глядя. Быстро темнело, моросил дождь. Наконец, он вручил мне ключ и все повторял почему-то:

- Люда, ты жди меня! Ты мне обещай, что будешь ждать. Нет, ты мне скажи, что не изменишь. Люда, милая, жди меня!

- Коля. ну ты смешной! Уезжаешь на три дня, а расстаешься, будто на годы. Поезжай счастливо. Будь спокоен. Я никуда не денусь.

Уж одетый, в пальто он сел за стол, вылил в стакан остатки из бутылки и сказал, усмехаясь:

- За Вологду -  землю родную я снова стакан подниму!

Взял стакан, поднял его.

- И снова тебя поцелую.

Выпил, поставил стакан, встал, подошел ко мне, обнял.

- За Вологду - землю родную... Коля, как хорошо! Как звучит! - восхитилась я.

- Так и оставлю, - сказал он.

Позднее в книжке «Последний пароход» я прочту их продолжение.

1 октября ко мне приехала моя мама, чтобы забрать дочку к себе на время. Второго я проводила их на вокзал, посадила в поезд. 3 октября приехал из Москвы Рубцов. Казалось, он был рад встрече со мной. Но я сразу почувствовала: он что-то таил, не договаривал. В первый же
вечер все выяснилось.

- Ну, вот, - сказал он, - навестил я в Москве всех твоих любовников! Я их всех специально увидел и со всеми с ними заводил разговор о тебе. Да, знаешь, некоторые из них тебя уже забыли! Ха, ха, ха! Ну, как? Ну, что ты молчишь? Нечего сказать в свое оправдание?!

И снова иступленное, землисто-серое лицо, ненавистный взгляд, оплеухи. Любое мое слово, фраза вызывали у него целый взрыв ненависти. Наконец, он побежал в кухню и выбежал оттуда с ножами, в обеих руках по ножу. Я прижалась к стене. Одно мгновенье, и оба ножа уперлись мне в живот...

- Ни с места! Только одно движенье, и я тебя припорю! Гадина! Не двигаться! Припорю!

Я стояла, не шелохнувшись, и смотрела прямо в зрачки Рубцову. Поняла - меня может спасти только хладнокровие. Острия ножей, не задерживаясь в ткани сорочки, неприятно касались кожи. Рядом - лихорадочное, трясущееся, пепельное лицо Рубцова, глаза, горящие мрачным огнем решимости.

- Коля, Коля... Успокойся... Успокойся, Коля. На кого ты похож? Успокойся.

Я смотрела ему прямо в зрачки, говорила ровным голосом, и это подействовало на него. Один за другим, не сводя с меня глаз, он отбросил ножи. Сел, трясущимися руками взял пачку сигарет, порылся в ней, отбросил пачку, прикрыл глаза ладонью. Я поняла, он не хотел показать мне своих слез. Мы долго молчали. Наконец я отошла от стены, меня знобило. Я закуталась в одеяло, присела на диван. Рубцов подошел ко мне, встал у дивана на колени, взял мои руки в свои. Глаза его влажно светились.

- Если б ты только знала! Люда, если б ты только знала, какая ты бываешь красивая! Вот, например, сейчас...

И снова я подумала о дьявольском наваждении... Только что он меня ненавидел, готов был убить (пошевелись я - что было бы?). И вот он уже у моих ног, и я кажусь ему красивой.

Случай с двумя ножами окончательно утвердил меня в стремлении держаться подальше от Рубцова и вообще бежать, куда-нибудь бежать. Крест на стене, это зловещее знамение, бешеная ревность, подозрительность Рубцова, который готов был каждого читателя-мужчину взять за грудки и учинить ему допрос, зачем тот пришел в библиотеку, все это удручало и тяготило меня до предела, мне (не) хотелось больше быть в этом доме, из окон которого виднелись кладбищенские кресты, и ждать, когда придет Рубцов и будет, прежде чем мне что-то сказать, осматривать углы, заглядывать под пол, искать в печке окурки какого-то неведомого соперника. Свои же окурки принимать за чужие, истязать меня допросом, бросать в меня чем попало.

Я, как только заканчивала работу, стала уходить к Клавдии Ивановне Золотовой в соседнюю деревню. Простая и добрая женщина своей сердечностью привлекала меня. Однажды она мне сказала: 

- Люся, а тебя Николай-то разыскивает, ходит по деревням. Говорила мне (она называла имя женщины), что спрашивал у нее про тебя: мол, где она может быть.

Господи! Только этого мне не хватало! Это было для меня неожиданностью. Стало стыдно, что я от него прячусь. Больше я не стала убегать.

Все мое жилье нахолодало, хотя холодов еще не было. Я натопила жарко печь, рано прикрыла трубу, и, разморившись в блаженном тепле, уснула. Где-то среди ночи услышала стук. Хотела поднять голову, но она оказалась невероятно тяжелой. Не знаю, как я добралась до сеней. Стучал Рубцов.

Наверное, у меня был ужасный вид. потому что, как только я открыла ему, он воскликнул:

- Что с тобой, милая Людочка?!

Он успел подхватить меня, иначе бы я упала.

- Коля, я угорела... - простонала я.

- На улицу! Скорей на улицу!

Он накинул на меня пальто и вывел на улицу тяжелую, теряющую сознание. Я упала в заиндевелую траву, сразу же ощутила ее алюминевый холодок и готова была вообще зарыться в эту снежную свежесть. У меня началась страшная рвота, казалось, еще немного и я задохнусь. Рубцов растерянно стоял надо мной. В промежутке между приступами я крикнула ему:

- Уйди! Коля, уйди!

Он побежал в дом, но остановился на пороге, в проеме дверей и стоял там. Я ползала в оснеженной траве, потом, наконец, поднялась. Ноги дрожали, сил не было. Я тихонько побрела и села на крыльцо библиотеки. Рубцов сел рядом. Меня всю сотрясал озноб. Рубцов снял свое пальто и накинул на меня.

- Людочка, тебе холодно, согревайся!

- Коля, спасибо! Но ты же простудишься!

- Ничего, не думай обо мне. Мне хорошо.

- Нет, нет! Иди сюда, ко мне.

Так мы сидели, обнявшись, прижавшись друг к другу в темную октябрьскую ночь на деревянных ступеньках крылечка. За домом гудел ветер, глухо шумели огромные кладбищенские деревья. Было как-то странно осознавать, что мы почему-то сидим в темную осеннюю ночь на этом крыльце и что сидеть так удивительно хорошо. Мы молчали. Мне было трудно говорить, от слабости я прислонилась к стене. Рубцов своим дыханием согревал мои ледяные руки. Мне показалось, что жизнь с каждым мгновением уходит из меня. Еще немного, и душа выпорхнет из тела. Я боялась пошевелиться, да и не было сил.

Вероятно, Рубцов почувствовал мое полнейшее безволие - мои руки падали, как мертвые, из его рук. Он вдруг горько воскликнул:

- Люда, да ты умираешь!

Я была безответна. Тогда он схватил меня за плечи и начал трясти.

- Люда, не умирай! Не умирай! Людочка, не умирай!

Я перевела дыхание.

- Не бойся... Не умру.

- Милая ты моя, если ты умрешь, этот мир будет для меня пустыней! Да что я говорю7! Если ты умрешь я умру на следующий день!

- Коля, дорогой, давай будем лучше жить. Не будем умирать!

- Милая Людочка, без тебя я буду «живым и мучительным ничтожеством», как Тютчев без Денисьевой. Я не могу представить жизнь без тебя!

Мне было странно и сладко слушать глухой шум ночи и эту смятенную тревожную речь Рубцова. Каждый звук его голоса странно приятно ласкал слух, отзывался в душе глубокой всепрощающей нежностью к этому человеку. Постепенно возвращались силы. Я обняла его, прижала к себе. Никого на свете не было у меня роднее его! Мы просидели на крыльце почти до позднего осеннего рассвета.

стр.5