Хочу запеть про тонкую рябину, 
Или про чью-то горькую судьбину, 
Или о чем-то русском вообще. 
Н. Рубцов. 

Строки эти перекликаются с творческим, предощущением Афанасия Фета: «Не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет». Но в них есть и свое, чисто «рубцовское», принадлежащее русской поэзии конца XX века. Об этом «своем» мы и будем говорить. Но сначала о сходстве. 

Разумеется, мы далеки от мысли говорить о Н. Рубцове как о поэте, равном Фету. Скорее нужно сказать, что Н. Рубцов не успел реализовать всех своих возможностей.

Интересные суждения о поэзии Н. Рубцова высказал его друг поэт С. Куняев: Рубцов, пишет он, «истинно народный лирик с такой концентрацией лиризма, от которой за последние полтора-два десятилетия наша поэзия уже успела как-то отвыкнуть». С. Куняев приводит слова Н. Рубцова: «Стихи не лирические!» — это было самым суровым приговором. «Не лирическое для него означало — не живое, безличное, не свое, лживое, не поэтичное... Да и, в конечном счете, смысл его появления в русской поэзии сводится, наверное, к напоминанию о том, что лиризм как понятие, противоположное театральности, не покинул ее и никогда не покинет». (Куняев С. Свободная стихия. М., 1979, с. 192— 193.)

Стихия лиризма, выплеснувшаяся из души каждого поэта и запечатленная в слове, живет в этих стихах. «Самородность» (выражение В. Кожинова) поэтического слова отличает поэзию Рубцова, как всякую большую поэзию.

«Простота, Добро и Правда» — излюбленная триада Л. Толстого. На этих «трех китах», по его мнению, держится любое произведение искусства. Эти три важнейших критерия — верный ориентир для развития поэзии нашего времени. 

Поэзия Н. Рубцова, по сути дела, открывает то направление в современной поэзии, которое называли «тихой лирикой»—очевидно, за ориентацию на строгий классический размер, за стремление к глубине и ясности — за «простоту, добро и правду». В самом деле, что может быть проще: 

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмет ведро, 
Молча принесет воды... 

Р. Винонен вспоминает, как на одной из студенческих вечеринок читали стихи по кругу: «Кому-то было тесно во Вселенной, он задевал волосами звезды, у другого играли ассонансные рифмы вроде «интересно— интеллекта», в белых стихах третьего рифма роскошно отсутствовала... Настал черед поэта-первокурсника, паренька из Вологды...» И Рубцов прочитал «В горнице моей светло». «Произошла некоторая заминка: больно уж все просто, даже наивно. Так и было сказано: мол, парень ты хороший, но поэзия дело серьезное. Мы в космосе, а ты «матушка принесет воды»!». Много позже, вспоминает Р. Винонен, как бы продолжая давний спор, Рубцов скажет при встрече: «А! Все равно я пишу лучше вас всех!..» «Был он прав»,— добавляет автор. 

Разумеется, речь идет не о тематике стихов и не о противопоставлении отдельных тем, а о том, как и с какой целью написаны те или иные стихи. Речь — об искренности поэтического слова. Что же касается космоса, то он, как увидим дальше, тоже есть в поэзии Н. Рубцова, но там никто не задевает волосами звезды, а выражена — в традициях русской классической поэзии — органическая, живая связь лирического «я» с миром.

Сам термин «тихая лирика», как и «деревенская проза», неточен. Во-первых, тиражи книг поэтов, традиционно относимых к «тихим» лирикам, исчисляются миллионами экземпляров. А во-вторых, у них встречаются поэтические «декларации», которые не назовешь «тихими». Почему читатель потянулся к «тихой лирике»? Потому что это была поэзия общенародного, общенационального значения, без дешевого пафоса, глубоко и ясно запечатлевшая все проблемы человеческого бытия, современное состояние человека, глубину насущных нравственных проблем, движения души и сердца. Судьбы России и русского человека, прошлое, настоящее и будущее были осмыслены в творчестве Н. Рубцова, А. Прасолова, С. Куняева, Ю. Кузнецова, и других с позиций нашего времени, под углом зрения исторической памяти.

Стихи этих поэтов собраны в книге «Страницы современной лирики» (М., 1980; 2-е изд., доп.— 1983). Там же помещена содержательная статья составителя книги В. Кожинова, даются сведения о жизни и творчестве поэтов.

Возвращение к национальным истокам — историческим и поэтическим — произошло закономерно и просто в годы войны и после осмысления исторического опыта последних десятилетий. Выяснилось, что движение вперед невозможно без прошлого, без опоры на то лучшее, что было создано. К этому призывал еще В. И. Ленин, предупреждая об опасности нигилизма. Поучителен в связи с этим творческий путь таких поэтов, как Н. Заболоцкий, Б. Пастернак, А. Ахматова, обретших путем мучительных поисков и классическую глубину, и ясность стиха, и народное мироощущение.

Народное мироощущение пришло к Н. Рубцову иным путем — через жизненный опыт, через школу русской классики, благодаря чему голос поэта обрел свою, «рубцовскую» силу. Это произошло в результате недолгого, но нелегкого пути Н. Рубцова — человека и поэта. Кратко проследим основные вехи этого пути.

Николай Михайлович Рубцов родился 3 января 1936 года в поселке Емецк на Северной Двине, в полуторастах километрах выше Архангельска. В стихотворении «Детство»» поэт вспоминает: 

Мать умерла. Отец ушел на фронт. 
Соседка злая не дает проходу. 
Я смутно помню утро похорон 
И за окошком скудную природу. 

Откуда только — как из-под земли!— 
Взялись в жилье и сумерки, и сырость, 
Но вот однажды все переменилось: 
За мной пришли, куда-то повезли... 

Я смутно помню позднюю реку, 
Огни на ней, и скрип, и плеск парома, 
И крик: «Скорей!». Потом раскаты грома 
И дождь... Потом... детдом на берегу. 

«Жилье», где «сумерки и сырость», пронзительное одиночество ребенка напоминают аналогичные страницы автобиографической трилогии В. Астафьева «Последний поклон». Мы говорим об этом, чтобы подчеркнуть типичность такой судьбы и то, как трудно поднимались к высотам духа, высотам культуры наши ведущие писатели-современники. (А скольким так и не пришлось подняться? А скольких убила война?.. Труднейшим было становление нашей нынешней большой литературы, и об этом тоже надо помнить.) 

Настоящей родиной поэта стало вологодское село Никольское (в стихах Н.. Рубцова— «деревня Никола»). Семь лет, проведенных здесь, в глухом уголке северной Руси, сделались человеческой основой поэта. 

Затем—учеба в Тотьме (лесотехнический техникум), годы странствий на море (1952— 1959), сначала на рыбацком судне, потом— служба в Военно-Морском флоте. 

В 1962 году Н. Рубцов поступает в Литинститут. Заметим, что в Литинститут поэт пришел уже с немалым багажом жизненных впечатлений и—главное—со своим творческим голосом: ведь к этому времени, кроме названных, были созданы такие стихотворения, как «Видение на холме», «В гостях», знаменитое «Добрый Филя», в котором под маской иронии скрыта большая проблема жизни сельского труженика тех лет, который «любит скотину, ест любую еду...» «Мир такой справедливый, Даже нечего крыть»,—с глубоко запрятанной под саркастической фразой горечью констатирует поэт. 

В своем интересе к судьбам русской деревни Н. Рубцов не одинок: «Грани», как и «Добрый Филя», появились почти одновременно с «деревенскими» рассказами В. Астафьева, В. Белова, с «чудиками»-правдоискателями В. Шукшина»... «Я выстрадал, как заразу, Любовь к большим городам»,—скажет поэт, а в конце стихотворения — что-то есенинское, но уже под углом зрения нашего времени: 

Ах, город 
Село таранит! 
Ах, что-то 
Идет на слом! 
Меня же терзают 
Грани 
Меж городом и селом... 

Другое стихотворение того же времени - «В гостях» (1962) посвящено уже человеку города. И не просто городскому труженику, а «творцу». Когда-то Жуковский смог сказать: «Жизнь и Поэзия — одно» — и был счастлив, что его жизнь по всей своей нравственной сути совпадала с идеалами, выраженными в его поэзии. Герой Н. Рубцова — иное:

Поэт, как волк, напьется натощак. 
И неподвижно, словно на портрете, 
Все тяжелей сидит на табурете, 
И все молчит, не двигаясь никак. 

А перед ним, кому-то подражая 
И суетясь, как все по городам, 
Сидит и курит женщина чужая... 
— Ах, почему вы курите, мадам!.. 

Проблема творческой личности, деградирующей как личность человеческая,— вот что волнует Н. Рубцова. Возникает мотив особо омерзительной и опасной для творца стадности — элитарной: 

Но все они опутаны всерьез 
Какой-то общей нервною системой: 
Случайный крик, раздавшись над богемой, 
Доводит всех до крика и до слез! 

Убийственным итогом поэтического исследования проблемы звучат последние две строки: 

Когда толпа потянется за гробом, 
Ведь кто-то скажет: «Он сгорел... в труде». 

В годы учебы Н. Рубцова в Литинституте в нашей поэзии происходит значительнейшее явление: в противовес шумной (и уже отчасти отшумевшей к тому времени) «эстрадной поэзии», для которой Россия, по признании одного из ее представителей, ограничивалась трибуной Политехнического («Политехнический — моя Россия»), возникает иное, негромкое направление. Поэты этой «школы», опираясь на классическую традицию, разрабатывали (в противовес «эстрадникам», которых притягивала в основном «злоба дня») вечные и нестареющие темы общенационального и общечеловеческого звучания (подобно писателям, известным под таким же неточным определением «деревенской прозы»). Тема Родины, проблема человека во всей полноте его жизненных связей, проблемы красоты нравственности — все это, органически присущее русской поэзии всех веков, волновало молодых поэтов — друзей Рубцова (см. уже упоминавшуюся антологию «Страницы современной лирики»). 

В русле этого направления и развивается Н. Рубцов. Первая книга поэта выходи в 1965 году (тоненькая «Лирика» Архангельского издательства). Подлинным же итогом всей его предыдущей работы стала «Звезда полей» (М., 1967). Это уже была книга яркого самобытного поэта. 

Именно в эти годы В. Кожинов называет Н. Рубцова самым значительным поэтом нашего времени. Интересно отметить, что столь высокую оценку тогда не поддержал практически никто из критиков, а десять лет спустя она была повторена теми же критиками в один голос.

В 1970 году выходит книга новых стихов «Сосен шум» — последняя из прижизненных изданий. Поэт успел подготовить к печати книгу «Зеленые цветы», но она вышла уже после смерти (Н. М. Рубцова не стало 19 января 1971 года). 

В настоящее время общий тираж книг Рубцова приблизился к миллиону, его стихи читают по радио, включают в хрестоматии для школьников, без них не обходится ни одно антологическое издание советской поэзии. На стихи Н. Рубцова написано немало песен; музыка некоторых точно соответствует своей поэтической основе. Поэзия Н. Рубцова стала фактом русской литературы.

В чем секрет ее непреходящего, глубокого успеха? Чем вообще интересна поэзия Н. Рубцова, каковы ее существенные черты? 

Одна из центральных проблем развития современной культуры — проблема Памяти. Мы обращаемся к прошлому, к нашему далекому близкому, обращаемся с позиций сегодняшнего дня, потому что без этого прошлого не было бы нашего настоящего, а без связи времен не будет и будущего. Мы обращаемся к этому многовековому прошлому с позиций, завещанных нам В. И. Лениным: «Марксизм не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, а, напротив, усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры». 

Возвращение к Памяти — знамение нашего времени. Интерес к истории, к трудному и героическому прошлому нашей Родины обусловил в последние годы рост и развитие жанров книг по истории — от художественных до историко-публицистических и литературоведческих. Вспомним хотя бы некоторые из них, названия которых говорят сами за себя: «Память» Вл. Чивилихина, «Связь времен» Ф. Нестерова, «Созидающая память» Ю. Селезнева... Название последней особенно характерно: память позволяет созидать наше настоящее, верить в будущее... 

Национальная память — могучий фактор коммунистического воспитания молодежи. Хрестоматийно известны слова Пушкина об уважении к минувшему. О значении национальной памяти прекрасно сказал друг Пушкина, выдающийся русский мыслитель XIX века Петр Киреевский: «Нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства собственного достоинства... чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти». 

Тема памяти — одна из главных в поэзии Н. Рубцова. Начинаясь в первой зрелой книге поэта—«Звезда полей» (1967), она проходит через его лучшие стихи. Характерное, чисто «рубцовское» ее решение — в стихии лиризма. Подобно стихии света, лирическое чувство поэта, выхватывая из глубины ушедших веков важные вехи нашей истории, соединяет воедино прошлое, настоящее и грядущее. Таково стихотворение «Видения на холме» — вещь программная для Н. Рубцова. Здесь все его идеалы, его «путь к России», осмысление той связи времен, которая станет основой поэтического мироощущения Рубцова. Поэтическое осмысление связи времен и себя во времени и во вполне конкретном «пространстве» — России, себя как своеобразного связующего звена в истории здесь живое, ненадуманное, органическое, потому что рождается из лирического и «эпического» контекста стихотворения. 

Взбегу на холм 
и упаду 
           в траву. 
И древностью повеет вдруг из дола!.. 

Не случайно: «взбегу на холм и упаду...» С некоей завоеванной высоты — «упаду» в глубину истории России (при этом само «падение» — погружение в глубь веков подчеркнуто и ритмом, и даже графически — разбивкой первой строки, а последнее у Рубцова встречается редко). «Видения» на холме—это видение исторически реальное: поэт «увидит наяву», как «тупой башмак скуластого Батыя» затмит свет, затмит Россию. Но это всего лишь «на миг». А дальше — признание в любви: 

Люблю твою, Россия, старину, 
Твои леса, погосты и молитвы, 
Люблю твои избушки и цветы, 
И небеса, горящие от зноя, 
И шепот ив у омутной воды, 
Люблю навек, до вечного покоя... 

Признание это, как видим, выражено очень простыми словами, которые, будучи изъяты из контекста, из «лирической стихии», могут показаться вполне банальными. В самом деле, что особенного в том, что кто-то признается в любви к «лесам, погостам, молитвам, избушкам, цветам, небесам» и т. д.? Но все дело в том, что слово в стихе не живет обособленной от других слов жизнью. Н. Заболоцкий писал: «Слова должны обнимать и ласкать друг друга, образовывать живые гирлянды и хороводы, они должны петь, трубить и плакать, они должны перекликаться друг с другом, словно влюбленные в лесу, подмигивать друг другу, подавать тайные знаки, назначать свидания и дуэли». И у Рубцова слова здесь «расставлены» (употребляем это слово чисто условно, так как ни о какой механической расстановке слов у истинного поэта не может быть и речи) так, что они образуют удивительный союз, который, будучи одухотворен лирическим чувством автора, и создает неповторимое чудо поэзии. В этом союзе «звуков, чувств и дум» предстает образ тысячелетней России. 

Почему вдруг в движении стиха возникает это проникновенно-лирическое признание в любви к родине? Зачем оно здесь? Какую роль оно играет а «сюжете», в идейно-художественном содержании стихотворения со странным заголовком, указывающим на его «жанр»: «видения» — взволнованный монолог поэта о том, что увиделось своими глазами? 

Признание это как бы отодвигает в небытие «тупой башмак скуластого Батыя». Признание в любви к родине здесь — реально выраженная, воплощённая в субъекте (поэте) сила добра, противостоящая также реально выраженной и вполне конкретной силе зла. И лирическое «я» поэта здесь вырастает до обобщения, сливается со множеством других «я», которые могли бы сказать те же слова признания, потому что в душах их — те же чувства. Именно они, эти люди — люди былых веков, с которыми поэт ощущает здесь «самую смертную связь» в своей любви к родине, — и отодвинули когда-то от лика земли 
своей «тупой башмак» не одного завоевателя.

Глубокий негромкий патриотизм сынов России, выраженный а стихотворении лирическим признанием в любви, отодвинул от нее все многотрудные испытания:

Россия, Русь! Храни себя, храни! 
Смотри, опять в леса твои и долы 
Со всех сторон нагрянули они, 
Иных времен татары и монголы...

«И не леса мне видятся окрест, А лес крестов в окрестностях России».

Кресты, кресты... 
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони 
И вдруг увижу: смирно на лугу 
Траву жуют стреноженные кони...

Страшное видение («кресты, кресты» — как символ тяжких бед тысячелетней России) прерывается неожиданно просто — спокойным пейзажем, в котором — как итог многовекового пути—«...бессмертных звезд Руси, Спокойных звезд безбрежное мерцанье...»

Интересна поэтика звезды у Рубцова. Звезда — многозначный символ, символ света, надежды; символ верной дороги (если есть вдали и в жизни звезда, на которую можно идти). Таков, например, этот образ в стихотворении «Звезда полей»: «И счастлив я, пока на свете белом Горит, горит звезда моих полей». Таков и образ звезды в концовке стихотворения «Видения на холме».

Прошлое, настоящее, будущее России, «времен возвышенная связь», выраженная через собственную судьбу и судьбу современников,— вот идейно-художественное содержание и другого стихотворения этой книги — «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны». В этом стихотворении причудливо переплетаются четыре времени (далекое прошлое и прошлое недавнее, «биографическое» прошлое героя; настоящее и будущее), подчеркивая неразрывность большого «времени» — времени как судьбы России. Переплетением «малых» времен создается ощущение протяженности существования человека во времени, причем такого человека, судьба которого неотделима от судьбы родины и народа. Поэтические размышления о далеком многовековом прошлом России ведут поэта и нас, читателей, к ее настоящему и через него — к размышлениям о будущем, за которое так тревожно в XX веке:

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы.
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти дойду до могилы...
Отчизна и воля — останься, мое божество! 

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды! 
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы 
Старинной короной cвoих восходящих лучей!

Как достигает поэт ощущения «вневременного» (вернее, «всевременного») существования человека на земле? Судьба «героя» сливается (в его размышлениях о судьбах родины) с многовековой судьбой страны и народа. Именно народное мироощущение, которое так глубоко выражено в лучших стихах поэта, и создает ту протяженность во времени, которую можно назвать бессмертием (когда «я» органически вступает в союз со многими другими «я», образуя общность людей, называемую народом). А через слияние с судьбой своего народа — слияние с судьбой всемирной, с судьбами человечества.

И здесь в решении темы времени и судьбы человека на земле мы видим традицию, уходящую в мифическую древность. Из сравнительно недальнего же прошлого вспомним философию Гердера, так прозвучавшую в осмыслении Л. Толстого: «Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого?.. Надо жить, надо любить, надо верить, что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно» («Война и мир»). 

Есть а этом стихотворении и еще одна особенность: слияние лирики и эпоса. Не случайно мы все время употребляем слово « герой» в кавычках: здесь реальный герой, черты биографии которого угадываются в стихотворении, сливается с лирическим «я» поэта, а лирическое «я» вбирает в себя судьбы других людей: председателя, «лучшей жницы», «израненного десантника». Послед ний образ — живое эпическое олицетворение связи времен, связи каждой отдельной судь бы с судьбами страны и народа:

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье 
И тайные сны неподвижных больших деревень 
Никто меж полей не услышит глухое скаканье 
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник 
Расскажет в бреду удивленной старухе своей, 
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник, 
Неведомый отрок, и скрылся а тумане полей... 

«Израненный бывший десантник» — вполне конкретная, зримая историческая реальность недавнего прошлого—Великой Отечествен ной войны. А рядом — «таинственный всадник», «неведомый отрок». Что это? Это даже не есенинское «весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», хотя и напоминает Есенина. Отрок — традиционный в русском искусстве образ чистого ребенка, которому открывается некая незримая для иных истина. В стихотворении Н. Рубцова «неведомый отрок» промчался и «скрылся в тумане полей» — то есть летит он из прошлого через настоящее в будущее и теряется в этом «туманном» (далеком, необозримом) будущем.

К поэтическому воплощению проблемы исторической памяти возвращает нас стихо творение «Шумит Катунь». И здесь звучит лейтмотив творчества поэта — связь времен. Олицетворение этой связи — живая, свирепая река, поющая «былинным напевом» «таинственные мифы» о прошлом, вынесшая эти «мифы» в настоящее...

И Чингиз-Хана сумрачная тень 
Над целым миром солнце затмевало, 
И черный дым летел за перевалы 
К стоянкам светлых русских деревень...

«Над целым миром»—не только гипербола, но и историческая реальность. Она в стихотворении говорит о великой всемирно-исторической миссии средневековой Руси, вставшей, как и много позже, на борьбу с очередным претендентом на мировое господство и ценою многой крови своей спасшей, как и в XIX и в XX веках, Европу.

Все поглотил столетний темный зев! 
И все в просторе сказочно-огнистом 
Бежит Катунь с рыданием и свистом -
Она не может успокоить гнев!

Катунь - свидетель былых времен, как бы летописец их, как посланец из прошлого в будущее, живой говорящий символ истории родной земли:

Молчат цветы, безмолвствуют могилы, 
И только слышно, как шумит Катунь... 

Когда-то И. А. Бунин сказал: «Молчат гробницы, мумии и кости, | Лишь слову жизнь дана...» Перекличка с этими строками возникает в концовке стихотворения Н. Рубцова. Но лишь перекличка: у Рубцова говорит не только слово, но и сама живая природа, ее олицетворенные явления. В этом проявляется характерный для искусства ХХ века отказ от антропоцентризма, «пришвинский» подход к природе как к самоценности. В поэзии такой подход возник еще в прошлом веке: 

Не то, что мните вы, природа: 
Не слепок, не бездушный лик - 
В ней есть душа, в ней есть свобода, 
В ней есть любовь, в ней есть язык...

Это Тютчев. Рубцов захочет «книгу Тютчева и Фета продолжить книгою Рубцова». И здесь, как и в некоторых других особенностях своего творчества, поэтического видения мира, Н. Рубцов является наследником Тютчева. 

Стихия времени, связи времен — в стихотворении «Привет, Россия...». Название его, само это обращение к России поначалу может показаться даже фамильярным. Но поэт мог сказать так: этот возглас оправдан всем лирическим контекстом стихотворения. Обратимся к нему. Что прежде всего поражает сознание? Необычность и... естественность смысловых ассоциаций. Стихия ветра, стихия времени — и чувство родной земли:

Как будто ветер гнал меня по ней, 
По всей земле — по селам и столицам! 
Я сильный был, но ветер был сильней, 
И я нигде не мог остановиться.

Привет, Россия — родина моя! 
Сильнее бурь, сильнее всякой воли 
Любовь к твоим овинам у жнивья, 
Любовь к тебе, изба в лазурном поле.

Русский простор высвечивается здесь образом лазурного поля; русский деревенский пейзаж передан двумя «деталями» («овины у жнивья»), представляющими единое целое.

Затем - «низкий дом с крапивой под оконцем». Эстетически он даже «ниже» есенинского («низкий дом с голубыми ставнями»): и там, и тут определение «низкий», но у Есенина все-таки при нем «возвышающая» деталь—«с голубыми ставнями», а у Рубцова —- «с крапивой под оконцем», с травой «низкой», хотя и символически значимой в контексте стихотворения: крапива — трава запустения. Следующее затем нежное, с оттенком теплоты сказанное «под оконцем» чуть «поднимает» этот «низкий дом», чтобы вдруг эстетически возвысить его до гиперболических размеров:

Как миротворно в горницу мою 
По вечерам закатывалось солнце! 

Здесь как будто скрытая (скорее невольная, происходящая из разности поэтических «систем» того и другого) полемика с Маяковским: поэт не «приглашает» солнце к себе в гости (тем более не кричит ему); оно само «миротворно» закатывается в горницу, освещая ее теплым вечерним светом...

Как весь простор, небесный и земной, 
Дышал в оконце счастьем и покоем, 
И достославной веял стариной, 
И ликовал под ливнями и зноем!..

«Простор — вот что, пожалуй, более всего и характеризует образ мира, созданный русской поэзией,— пишет Ю. Селезнев.— У истинного поэта образ всегда открыт миру, внутренне сопричастен ему, духовно сопряжен с ним».

«Низкий дом» в стихотворении Рубцова — это не городская квартира-коробка, а именно дом (в том понимании этого слова, которое ему возвратила «деревенская проза»), человечье жилье (от слов жизнь, жить), которое стоит на земле (вот скрытое значение эпитета низкий — «приближенный к земле») и которое связано со всем миром живой и «неживой» природы («неживая» природа, как мы уже говорили, «жива» в поэтическом мире Рубцова).

Стихия света пронизывает горницу, оконце, лазурное поле... И

...весь простор, небесный и земной, 
Дышал в оконце счастьем и покоем, 
И достославной веял стариной, 
И ликовал под ливнями и зноем!..

Стихия света, солнце, оконце (от слова око) неразрывно связаны между собой в поэтических воззрениях древних славян на природу. А. Н. Афанасьев писал о том, что древние «обожали в стихиях их живую творческую силу, и как в самой природе различные явления неразрывно связаны между собой и сопутствуют друг другу, так и в мифических представлениях они нередко сливаются в одно целое».

Стихия света соединяет все, сливает душу поэта с самой душой родины. Вот почему в ликующем осознании единства можно было воскликнуть так неожиданно просто: «Привет, Россия!..»

Важнейшая «сфера бытия» в поэзии Н. Рубцова — природа, этот «живой образ вечности и непреложности внеличностных ценностей» (Ю. Селезнев); не случайно это слово — природа — одного корня со словами род, родить, Родина. С другой стороны, «образ» природы, явленный в поэзии Рубцова, обладает удивительной «объемностью». Это не «часть земли» и не предмет простого любoвaния; это мир, Вселенная (в прямом и переносном смысле этого слова), в которой живет человек и частью которой он является. Именно так воспринимали природу древние славяне; таково в основе своей и восприятие Н. Рубцова.

Здесь стоит вернуться к началу статьи, к воспоминаниям Р. Винонена, противопоставившего поэзию Н. Рубцова стихам того автора, которому было тесно во Вселенной. Вернуться, чтобы еще раз подчеркнуть: современность того или иного поэта проявляется не в «современной» тематике («несовременных» тем просто не существует для подлинного поэта), а в сопричастности души поэта «душе» своего народа, его прошлому, настоящему, будущему и через это — глазным вопросам человеческого бытия, вопросам, волнующим человечество (особенно явно именно такую «последовательность связей» мы увидим далее в стихотворении «Русский огонек»). 

Сопричастность эта проявляется не в тематике, а в том «образе мира», который вырастает в поэтическом слове («образ мира, в слове явленный»). Классически это выражено в «Тихой моей родине» Н. Рубцова: 

С каждой избою и тучею, 
С громом, готовым упасть, 
Чувствую самую жгучую, 
Самую смертную связь. 

В поэзии Н. Рубцова тоже есть космос. Более того, она вся проникнута ощущением пространства, расширяющегося до масштабов Вселенной («образ, открытый миру»). Но все это — не самоцель для Рубцова, а напряженный духовный поиск, осмысление себя во Вселенной, смысла человеческого бытия и места человека на земле. Такой «космизм» традиционен для русской поэзии. Об этом хорошо сказал Ю. Селезнев в статье «Поэзия природы и природа поэзии»: 

«Космизм» русской поэзии проявляется не в отдельных образах... и тем более не в отдельных «космических» терминах, но прежде всего в том духовном состоянии причастности миру. которое создается стихотворением в его целом. В состоянии духовного диалога Я с Миром. Такой диалог может быть скрыт. Чаще всего он сокровенен, но его присутствие всегда ощущается». 

Диалог Я с Миром незримо присутствует во многих, стихах Н. Рубцова. Вот начало стихотворения «Листья осенние»: 

Листья осенние 
Где-то во мгле мирозданья 
Видели, бедные, 
Сон золотой увяданья... 

Это—мир, расширенный до Вселенной («во мгле мирозданья»). А дальше — человек с охватившей его «сладостью» одиночества: «сладко в избе», «сладко мне спится», 

Сладко, вдыхая 
Ромашковый запах ночлега, 
Зябнуть порою 
В предчувствии близкого снега... 
Вдруг, пробудясь, 
По лесам зароптали березы, 
Словно сквозь дрему 
Расслышали чьи-то угрозы, 
Словно почуяли 
Гибель живые созданья... 
Вот он и кончился, 
Сон золотой увяданья. 

Природа и человек, объединившиеся в «сне золотом увяданья». По силе лирического чувства, по глубине слияния души человека с душой природы стихи эти напоминают первые строфы «Осени» Боратынского. У Рубцова тоже невысказанно слышится «прощай» Боратынского: 

Прощай, прощай, сияние небес! 
Прощай, прощай, краса природы! 
Волшебного шептанья полный лес, 
Златочешуйчатые воды!.. 

«Космизм» этого стихотворения Н. Рубцова (как и «Осени» Боратынского) — в слиянии души поэта с той стихией увяданья, которая охватила мир. И действует эта стихия не на каком-то конкретном «клочке земли», а «во мгле мирозданья»—и в этом открытость лирического «я» поэта во Вселенную.

Слияние души человека с миром природы происходит во многих стихотворениях Н. Рубцова.

Мир природы в русской поэзии неодномерен. Он «космичен» по своей структуре: верх — низ — круг: 

Высокий дуб. Глубокая вода. 
Спокойные кругом ложатся тени. 

Лирическое «я» поэта обнимает весь мир - все его стороны (по закону круга — символ солнца), высоту и глубину.

И всей душой, которую не жаль 
Всю потопить в таинственном и милом, 
Овладевает светлая печаль, 
Как лунный свет овладевает миром, 

«Круг» обнимает не только пространство, но и время: день—ночь. Лунный свет—это как бы ночной рассвет («луна, луниться — светать, белеть», по Афанасьеву), умиротворяющий душу, растворяющуюся в «таинственном и милом» мире родной природы... Высокий пантеизм этих стихов — в духе традиций русской поэзии, в духе Тютчева, Фета... 

Исследователи творчества Н. Рубцова отмечали и высокий пантеизм его мироощущения, и его «языческое» приятие стихий. Стихия света, стихия ветра характерны для поэтики Рубцова (по имени этих «стихий» литературоведы называли статьи о творчестве поэта). В стихии ветра у Рубцова просматриваются традиции А. Блока: 

О ветер, ветер! Как стонет в уши! 
Как выражает живую душу! 
Что сам не можешь, то может ветер 
Сказать о жизни на целом свете. 
(«По дороге из дома») 

И у Блока (особенно в «Двенадцати»), и у Рубцова стихия ветра выступает — в соответствии с мироощущением древних язычников-славян — как некая одухотворенная творческая сила, как противоположность обывательскому застою, нравственной смерти: «Безжизнен, скучен и ровен путь. Но стонет ветер! Не отдохнуть...» (Н. Рубцов). У Блока: «ветер веселый», «гуляет ветер», сопровождая «державный шаг» грядущего обновления мира. 

Нравственную чистоту души человека хранит не только стихия ветра, но и вся природа, воспринимаемая Н. Рубцовым полно и целостно, «всей душой»: 

И всей душой, которую не жаль 
Всю потопить а таинственном и милом, 
Овладевает светлая печаль, 
Как лунный свет овладевает миром. 
(«Ночь на родине») 

Интересно, что вроде бы «деревенский» Н. Рубцов большую часть жизни провел в городах. Но— 

Звезда полей горит, не угасая, 
Для всех тревожных жителей земли, 
Своим лучом приветливым касаясь 
Всех городов, поднявшихся вдали. 
(«Звезда полей») 

По мысли поэта, и человеку города для полноты бытия необходима живая трепетная связь с миром—с природой, со всем «простором — небесным и земным», чтоб 

...возвратиться в отчий дом, 
Чтобы однажды в доме том 
Перед дорогою большою 
Сказать:—Я был в лесу листом! 
Сказать:—Я был в лесу дождем! 
Поверьте мне: я чист душою... 
(«В осеннем лесу») 

Нравственное состояние души у Рубцова определяется ее гармоническим единством с миром:

В краю лесов, полей, озер 
Мы про свои забыли годы. 
Горел прощальный наш костер, 
Как мимолетный сон природы... 
(«Прощальный костер») 

И всей душой, которую не жаль 
Всю потопить в таинственном и милом, 
Овладевает светлая печаль, 
Как лунный свет овладевает миром... 
(«Ночь на родине») 

Поэзия Н. Рубцова удивительно лирична. Но это не просто «поэзия чувства»: поэтический смысл многих стихов Рубцова удивительно богат, хотя и (как и в любом подлинном искусстве) не лежит на поверхности. «Секрет Рубцова» в том, что он в своих творческих поисках ориентировался как на многовековую народную традицию (но не в прямом, не в «стилизаторском» смысле, а шире — в мироощущении, в «способе мышления»), так и на обширное наследие русских классиков. Самые разные «школы» встретились в поэзии Рубцова. «Тютчевская»: 

Как человек богоподобный, 
Внушает в гибельной борьбе 
Пускай не ужас допотопный, 
Но поклонение себе. 
(«Природа») 

«Некрасовская»:

В деревне виднее природа и люди. 
Конечно, за всех говорить не берусь! 
Виднее над полем при звездном салюте, 
На чем поднималась великая Русь. 
(«Жар-птица») 

«Есенинская»: 

Под луной, под гаснущими ивами 
Посмотрели мой родимый край 
И опять умчались, торопливые, 
И пропал вдали собачий лай. 
(«Нагрянули») 

Примеры можно умножить. Но дело не столько в них, сколько в том, что все это живое наследие было одухотворено мироощущением человека нашего времени, проявившимся в конкретном человеке — Н. М. Рубцове, который, прорываясь сквозь трагизм, собственного бытия, смог выразить нечто главное для всех нас. Причем, выразить с предельной душевной открытостью и поэтической искренностью. 

Есть в поэзии Н. Рубцова еще одна сквозная тема, которую лучше всего определить словами Гоголя, сказанными о «Капитанской дочке» Пушкина: «простое величие простых сердец». Это «Старик» («Идет себе в простой одежде, | С душою светлою, как луч»), «На ночлеге», «Конец» — о том, как умирает старушка и перед ней — «под свет и звон пасхальных дней» — проходит вся ее жизнь: 

И невозможен путь обратный, 
И славен тот, который был, 
За каждый миг его отрадный, 
За тот весенний краткий пыл. 

Здесь возникает перекличка с героями писателей, по духу близких Н. Рубцову,—с Пелагеей Ф. Абрамова, со старухой Анной из «Последнего срока» В. Распутина, с Бабушкой из «Последнего поклона» В. Астафьева... А истоки этих образов — в той самой пушкинской прозе, о которой мы уже упомянули и которую Л. Толстой, став великим писателем, ценил за верность «простоте, добру и правде». 

В стихотворении «Русский огонек» та же тема вырастает до большого обобщения, выходит к общемировым проблемам войны, мира, надежды. Лирика сливается здесь с высокой эпичностью: лирическое «я» поэта, образ седой хозяйки и тема прошлого Родины соединяются в эпическом контексте стихотворения: 

Как много желтых снимков на Руси 
В такой простой и бережной оправе? 
И вдруг открылся мне 
И поразил 
Сиротский смысл семейных фотографий. 
Огнем, враждой 
Земля полным-полна,— 
И близких всех душа не позабудет!— 
— Скажи, родимый, 
Будет ли война?— 
И я сказал:— Наверное, не будет. 
— Дай бог, дай бог... 
Ведь всем не угодишь, 
А от раздора пользы не прибудет. 
И вдруг опять: 
— Не будет, говоришь? 
— Нет,— говорю,— наверное, не будет... 

Тема памяти здесь, как и в других стихотворениях Н. Рубцова, переходит неожиданно в тему остросовременную, в данном случае — в вопрос о мире и войне. Одинокая женщина, потерявшая близких в последнюю войну, с ее «старинными видениями» (которые герой так неумело прерывает «глухим бренчанием монет» и получает на это: «— Господь с тобой, мы денег не берем...») — олицетворение самой многострадальной родины, живое воплощение русского национального характера с его простотой, бескорыстием, верностью добру и правде. Раз увидишь эту женщину — и уже не будет для тебя праздного вопроса «Хотят ли русские войны»: такой вопрос просто не существует для поэта с народным мироощущением.

«Скромный русский огонек» горит «в предчувствии тревожном». Тревоги всего мира и одной души проходят через русскую избу. В стихотворении есть это слово — изба, но названо стихотворение «Русский огонек», потому что «в глуши... в бескрайнем мертвом поле» — как в мертвой Вселенной — глухо («и было небо темное, без звезд»). Надежда человека и надежда всего мира — русский огонек, где помнят прошлое, где это прошлое живет в настоящем и вселяет веру в будущее:

...с доброй верою дружа, 
Среди тревог великих и разбоя 
Горишь, горишь, как добрая душа, 
Горишь во мгле — и нет тебе покоя.. 

Судьба одного человека тесно переплетена с судьбами мира — как в русской классической поэзии, так и в поэзии Н. Рубцова. Русская поэзия здесь запечатлела положение человека в реальной действительности, судьбы которого тесно связаны с судьбами мира (особенно в конце XX века).

В поэзии Н. Рубцова, пишет В. Кожинов, «как бы говорят сами природа, история, народ. Их живые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэта, ибо Николай Рубцов... стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось».

«Как далеко дороги пролегли!» — как бы восторженно-удивленно сказал однажды поэт. И осмысляя поэзию Н. Рубцова, ее место в русской культуре, мы вдруг чувствуем неохватную многозначность этой фразы...

---

Публикуется  по журналу "Литература в школе" (1984, №1)