"Русский огонек"

В лирике Рубцова 60-х годов выразился обострившийся в то время интерес к многовековой истории России, к развитию ее самобытности, ее духовных богатств. Русь древняя и Россия сегодняшняя в изображении поэта предстают связанными тысячами нитей в своем главном. Внимание поэта привлечено к нравственным истокам и устоям народного бытия, к поэзии и красоте деревенской жизни, беспощадно разрушаемой в условиях стремительных и необратимых перемен, наступления города на село. В стихотворении "Грани" (1966) Рубцов писал:

Я вырос в хорошей деревне,
Красивым — под скрип телег!
Одной деревенской царевне
Я нравился как человек.
.......................................
Мужал я под грохот МАЗов,
На твердой рабочей земле...
Но хочется как-то сразу
Жить в городе и в селе.

Этот внутренний разлад в душе и настойчивое стремление его преодолеть можно видеть и в относящемся примерно к тому же времени письме А. Яшину: «... все навязчивее мне вспоминаются слова Сергея Есенина: "Нет любви ни к деревне, ни к городу..." Впрочем, то и другое (деревня и город) мне разонравились не в той помрачительной степени, в какой Есенину». И все же не случайно столь обостренное ощущение сшибки, столкновения двух начал в финале стихотворения:

Ах, город село таранит!
Ах, что-то пойдет на слом!
Меня все терзают грани
Меж городом и селом...

Рубцов был не одинок в обращении к этим проблемам. Именно в 60-е годы интенсивно развивается так называемая "деревенская проза", отмеченная такими видными литературными явлениями, как рассказы А. Яшина "Вологодская свадьба" (1962) и А. Солженицына "Матренин Двор" (1963), повесть В. Белова "Привычное дело" (1966), произведения Ф. Абрамова, В. Астафьева, Б. Можаева, Е. Носова, В. Распутина, В. Шукшина. В 1966 году Твардовский пишет небольшое стихотворение, которое можно соотнести с раздумьями Рубцова о судьбах деревни и движении народной истории. Вот это стихотворение:

Газон с утра из-под машинки,

И на лощеной мостовой

Светло-зеленые травинки

Уже отдали запах свой.

 

И вот уже тот запах росный

Колесным ветром унесен,

Едва свои былые весны

Земля припомнила сквозь сон:

 

Когда на месте этих зданий

Лесная глушь ее была,

Был сенокосный угол дальний,

Куда и звона наковальни

Не доносилось из села.

Казалось бы, это всего лишь непритязательная зарисовка городского пейзажа: такое мог наблюдать каждый, не придавая этому особого значения. Но поэт сумел увидеть и передать в стихотворении судьбу природы, земли в условиях коренных изменений, происшедших на памяти одного поколения. Неудержимая поступь цивилизации, технического прогресса, наступления города на село и жизнь человеческая в век небывалых перемен раскрываются здесь в их непростом соотношении. В стихотворении Твардовского ощущается боль об утраченной красоте и гармоническом единстве человека и природы.

Что же касается Рубцова, то искомую и желанную гармонию и душевную красоту поэт, быть может, прежде всего находит в самих людях, сельских жителях. В письмах из села Никольского к А. Яшину и Г. Горбовскому, относящихся к первой половине 60-х годов, с сожалением отмечая, что "почти поисчезали и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых — одни радость и успокоение", Рубцов замечает: "Конечно, я знаю и очень привлекательные свойства сельских жителей... А большинство мужиков деревенских (да и женщин некоторых) я по-прежнему люблю и глубоко уважаю".

В его стихах той поры встречаются обрисованные скупыми, но колоритными штрихами фигуры эпизодических, а иногда и заглавных персонажей — таких, как работящий и крайне сдержанный на слова "Добрый Филя" из одноименного стихотворения, гостеприимная и доброжелательная "Хозяйка" (таково первоначальное название стихотворения "Русский огонек"), старый пастух, всю долгую и нелегкую жизнь проходивший за стадом ("Жар-птица"), другой, молчаливый, затаивший какую-то обиду старик ("На ночлеге") и еще один — "в простой одежде / С душою светлою, как луч!" ("Старик").

Судьбы этих людей далеко не идилличны, а потому близки и созвучны душе автора. И тем убедительнее уроки добра и взаимопонимания, веры и участия, которые почерпнул поэт, точнее, герой его стихотворения при встрече с простой русской крестьянкой в ее старинной избе. Стихотворение "Русский огонек" (1964) поначалу построено на контрасте холода и тепла, тьмы и света, на остром ощущении одиночества человека в этом мрачном, безлюдном, застывшем в оцепенении мире:

Погружены
  в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо темное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой
Один живой в бескрайнем мертвом поле!

Вдруг тихий свет-пригрезившийся, что ли?
Мелькнул в пустыне, как сторожевой...

В следующих строфах, где происходит встреча и скупой диалог двух одиноких людей — путника и хозяйки, — перед читателем раскрывается общность народной судьбы, определяемой перенесенными бедами и лишениями и обусловливающей незыблемость простых и вместе с тем самых главных и высших нравственных ценностей:

Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу (последняя надежда!),
И услыхал, отряхивая снег:
- Вот печь для вас и теплая одежда...-

А дальше сам ход как бы нарочито замедленного рассказа-повествования, построенного на немногих бытовых реалиях, показывает, как на смену одиночеству и неприкаянности приходит ощущение сердечной близости и родственного взаимопонимания. И хотя в хозяйке поначалу все еще сохраняется некая отрешенность, скованность, оцепенение ("в тусклом взгляде / Жизни было мало"; "неподвижно сидя у окна, / Она совсем, казалось, задремала"; "смотрела, как глухонемая"), но не это определяет ее внутренний мир и взаимоотношения двух случайно встретившихся людей.

Вопреки преобладающим и, казалось бы, безраздельно господствующим в мире силам холода и мрака, делающим людей одинокими и несущим угрозу самой жизни, в стихотворении торжествуют иные начала — света, тепла, человечности, любви и доброты — то, что всегда сохранялось в душе русского человека. Причем, все это, и в частности, душевное родство с людскими судьбами, поэт ощутил на основе общего для многих чувства сиротства — итога и результата всенародных бедствий, гибели близких, распада родственных связей и отношений.

Как много желтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне
И поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!

Огнем, враждой
Земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет...
- Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал: - Наверное, не будет.

- Дай бог, дай бог...

Рубцов, как никто другой, мог ощутить боль и горечь утрат, пережитых старой крестьянкой за годы, полные "огнем, враждой", и по достоинству оценить неиссякаемые запасы добра и любви, сохранившиеся в ее сердце. Об этом и говорят строки финала, где поэт обращается ко всем, в чьих душах живы силы деятельного добра, и утверждает заглавный образ стихотворения, приобретающий здесь символическое звучание.

Спасибо, скромный русский огонек,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек,
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя...

На первый взгляд, "Русский огонек" имеет немало общего с написанным четырьмя годами позже стихотворением "На ночлеге" (1968). Сходная ситуация: поздняя осень, первые заморозки, ночной мрак, одинокий путник, ищущий пристанища, немногословный хозяин деревенской избы... Однако при более внимательном рассмотрении здесь не только сходство, но и различие — и в общей тональности, и в образной структуре.

Лошадь белая в поле темном.
Воет ветер, бурлит овраг,
Светит лампа в избе укромной,
Освещая осенний мрак.

Подмерзая, мерцают лужи...
«Что ж,— подумал,— зайду давай?»
Посмотрел, покурил, послушал
И ответил мне: — Ночевай!

Экспозиция во многом совпадает с предыдущим стихотворением: тьма, холод, вой ветра, осенняя непогода снаружи и — по контрасту — свет лампы в избе, а затем лаконичное приглашение, точнее, разрешение переночевать. И дальше начинает раскрываться совсем иной характер тоже одинокого, но скорее нелюдимого, должно быть, глубоко обиженного, а потому как-то особо недоверчивого к людям человека:

Есть у нас старики по селам,
Что утратили будто речь:
Ты с рассказом к нему веселым —
Он без звука к себе на печь.

Мы уже обращали внимание на близость стихотворений Рубцова о "сельских жителях" явлениям русской "деревенской прозы" 60—70-х годов. Действительно, можно отметить немало общего в точно угаданных, хотя и обрисованных (в силу особенностей лирики) всего лишь емкими и лаконичными штрихами фигурах рубцовских стариков и старух и, скажем, характерах солженицынской Матрены, распутинских Анны ("Последний срок") и Дарьи ("Прощание с Матерой"), Авинера Козонкова и Олеши Смолина у В. Белова ("Плотницкие рассказы") и др. Впрочем, старик из стихотворения "На ночлеге", конечно, ближе всего уже упоминавшемуся молчаливому и нелюдимому Филе или пастуху из "Жар-птицы".

Знаю, завтра разбудит только
Словом будничным, кратким столь.
Я спрошу его: — Надо сколько? —
Он ответит: — Не знаю, сколь!

И отправится в тот же угол,
Долго будет смотреть в окно
На поблекшие травы луга...
Хоть бы слово еще одно!..

Если вспомнить немногословную, но радушную хозяйку и: "Русского огонька", то она все же дважды спрашивала случайного гостя, будет ли война, а когда он, перед уходом, нарушил тишину "глухим бренчанием монет", с каким-то даже удивлением произнесла: "Господь с тобой! Мы денег не берем!". Старик в общем-то тоже не спрашивает плату за ночлег, хотя, наверное, в отличие от старой крестьянки, и не отказался бы от денег ("Не знаю, сколь!").

Но главное даже не в этом. Вся образная ткань стихотворения свидетельствует о том, что душевное успокоение его герой обретает не столько благодаря теплу и свету в избе, где остановился на ночлег, сколько так же, как и хозяин этого дома, находит его в тиши и сумраке оставшегося за окнами окрестного мира. И это как-то по-своему реализуется в глухих, тихих звуках, скупых, поблекших красках, переданных в основном в черно-белой гамме завершающих строф:

Ночеваю! Глухим покоем
Сумрак душу врачует мне,
Только маятник с тихим боем
Все качается на стене,

Только изредка над паромной
Над рекою, где бакен желт,
Лошадь белая в поле темном
Вскинет голову и заржет...

Вот в таком непростом соотношении и взаимодействии с образами персонажей стихов Рубцова и вырастает в его произведениях образ лирического героя, формируются и раскрываются существенные качества его характера. И одним из главных внутренних свойств поэта, его героя является драматизм, точнее, трагедийность мироощущения, обусловленные не только его индивидуальным душевным складом, но прежде всего — событиями и перипетиями его личной и всенародной судьбы, вынесшей, помимо войны, немало других жестоких испытаний двадцатого столетия.

"Шумит Катунь"

Рубцову всегда была свойственна кровная привязанность к близкой ему с детства родной земле, северной русской природе, которая выступает в его стихах не просто фоном, материалом для пейзажных зарисовок, а входит в самое существо миропереживания. Показательна эволюция этой важнейшей для поэта темы — темы природы, отражающая изменения не только в ее трактовке, но и в характере лирического героя.

К этой вечной теме Рубцов обращался на протяжении всего творчества, причем достаточно активно уже в ранний период, в конце 50-х годов. В небольшом, но в известном смысле программном и, очевидно, в чем-то полемическом стихотворении под несколько суховатым названием "О природе" (1957) он как бы вступает в спор с предполагаемым оппонентом, открыто и, быть может, даже запальчиво декларируя свою позицию:

Если б деревья и ветер,
  который шумит в деревьях,
Если б цветы и месяц,
  который светит цветам,—
Все вдруг ушло из жизни,
  остались бы только люди,
Я и при коммунизме
  не согласился б жить!

А через десять лет, уже не вступая ни в какую полемику, поэт не разводит людей и природу и тем более не противопоставляет их. Напротив, она, как живое существо, наделяется им самыми разными человеческими качествами ("Звенит, смеется, как младенец. / И смотрит солнышку вослед"; "И вдруг разгневается грозно, / Совсем как взрослый человек!"). Через все это стихотворение — "Природа" (1967) — проходит образ-олицетворение, очевидно, возникший у Рубцова не без влияния поэзии Тютчева:

Как человек богоподобный,
Внушает в гибельной борьбе
Пускай не ужас допотопный,
Но поклонение себе...

Стихи Рубцова о природе вписываются в более широкий круг его произведений различной проблематики. И сама эта столь важная для него тема пересекается, нередко сливаясь, с другими мотивами и категориями, существенными для его мировосприятия и приобретающими специфическую окраску на разных этапах его творческой эволюции, в зависимости от характера лирического переживания и решения в каждом отдельном случае особых художественных задач.

Так, восприятие природных явлений, по-своему преломляющихся в человеческой душе, неотделимо у Рубцова от такой философской категории и вечной поэтической темы, как время. При этом не случайно, что в самом обращении к различным его моментам и состояниям, в предпочтении того или иного времени года или суток есть несомненные различия между ранним и поздним творчеством поэта.

В. Дементьев обратил внимание на такую черту мировосприятия поэта, как "предвечерность": "Освободительное действие света Рубцов ощущал с наибольшей полнотой и силой; именно в неуловимом, зыбком, ирреальном переходе дня к ночи". Нисколько не оспаривая это справедливое суждение, хотелось бы подчеркнуть, что восприятие окружающего мира — природы, да и жизни в целом, — существенно изменялось у поэта на протяжении его творческого пути. И не случайно в начальную пору Рубцова больше привлекали весна и утро, что непосредственно сказалось и в названиях стихотворений.

В уже упоминавшемся стихотворении "Весна на море" все пронизано светом. Под впечатлением весеннего пробуждения природы "Из души живые звуки / В стройный просятся мотив". Пройдет всего несколько лет, и в стихотворении "Весна на берегу Бии" (1966) Рубцов нарисует совсем иную, на сей раз предельно реалистическую картину бурного весеннего половодья, пришедшего на смену зимнего оцепенения и мрака:

Сколько сору прибило к березам
Разыгравшейся полой водой!
Трактора, волокуши с навозом,
Жеребята с проезжим обозом,
Гуси, лошади, шар золотой,
Яркий шар восходящего солнца,
Куры, свиньи, коровы, грачи...
..........................................
Все купается, тонет, смеется,
Пробираясь в воде и в грязи!

Это написано под впечатлением от поездки на Алтай, во время которой Рубцов немало путешествовал, ездил в Горно-Алтайск, побывал на реках Бии и Катуни, проплыл на теплоходе по Оби, пожил в старинных селах и деревушках у родственников своих друзей-поэтов. Везде он встречал дружеское внимание и гостеприимство. Конечно, не все в тамошней природе могло прийтись по душе поэту, привыкшему к раздолью полей и лесов северной Руси, родной Вологодчины. Однако и здесь он находил немало созвучного своим настроениям и переживаниям. Об этом он писал своему московскому другу, журналисту Леониду Мелкову:

"Пишу тебе из Алтайского края, из одного из его захолустных уголков — села Красногорского, о котором редко кто слыхивал. Приехал я сюда по командировке от журнала. Приехал ради только того, чтобы посмотреть на Сибирь-матушку. В общем, жив-здоров и даже кое-что в здешней жизни мне нравится".

Стихотворение "Шумит Катунь" (1966) — одно из наиболее значимых и выразительных в ряду написанных во время поездки на Алтай. Передавая точные географические приметы местности, оно никак не сводится в своем содержании к созданию локальных зарисовок, "литературному краеведению". Уже в самом его начале Рубцов создает впечатляющую пространственно-временную картину окружающего мира, воспринимаемого чуткой душой художника:

...Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И все глядел, задумчив и угрюм,

Как мимо башен, идолов, гробниц
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев ее былинный...

Звукозрительные образы этих строф построены на острых контрастах света и тьмы, статики и бурного движения, примет сегодняшнего дня и видений глубокой древности. На наших глазах происходит возникновение из теперешних пейзажных картин и впечатлений уже новой, преображенной мыслью и фантазией поэта художественной действительности, образных ассоциаций, спроецированных в прошлое ("И кто-то древней клинописью птиц / Записывал напев ее былинный..."). А дальше — олицетворенный образ сибирской реки рождает в воображении картины нашествия на Русь кочевых племен:

Катунь, Катунь — свирепая река!
Поет она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы,—
Они топтали эти берега!

И Чингисхана сумрачная тень
Над целым миром солнце затмевала,
И черный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень...

Внутренний драматизм и контрастность ("сумрачная тень" — "солнце затмевала", "черный дым" — "светлых русских деревень") получает свое развитие и разрешение в финальных строфах стихотворения, где на смену зловещим, мрачным видениям прошлого (ср. "Видения на холме") вновь приходит сегодняшний "солнечный июнь", но в его просторе "сказочно-огнистом" все еще звучат боль, гнев и печаль бурной реки, отразившей в своем движении и неуспокоенности драматизм внутреннего мира поэта:

Все поглотил столетий темный зев!
И все в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом —
Она не может успокоить гнев!

В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...

Алтайские впечатления послужили материалом и для других стихотворений поэта. По свидетельству друзей, там ему хорошо писалось. Он постоянно сравнивал местную природу и говор, окрестные виды с тем, к чему с детских лет так привык на родине. Симптоматичны заключительные строки стихотворения "Сибирь, как будто не Сибирь!..": "... Еще бы церковь у реки*. — / И было б все по-вологодски". "Настоящий российский пейзаж..." — сказал Рубцов, увидя селение на берегу речушки, а вскоре это отозвалось в строках стихотворения "В сибирской деревне" (1966):

Случайный гость,
Я здесь ищу жилище
И вот пою
Про уголок Руси,
Где желтый куст,
И лодка кверху днищем,
И колесо,
Забытое в грязи...

стр.4