В неведомую даль
Андрей ВОРОНЦОВ
Железная дорога в творчестве Николая Рубцова
Мы постигаем Россию в переходе от неподвижного, обломовского созерцания к быстрому, выносящему нас за пределы земного бытия движению. Ее сущность едва ли выражается сполна в том или другом, но движение и сменяющая его апатия слиты в ней нераздельно.
Будучи почти всю жизнь человеком бездомным, Николай Михайлович Рубцов был поэтом дороги.
Я уплыву на пароходе,
Потом поеду на подводе,
Потом еще на чем-то вроде,
Потом верхом, потом пешком
Пройду по волоку с мешком –
И буду жить в своем народе!
В этом стихотворении не упоминается железная дорога, но она, конечно, – неотъемлемая часть поэтического мира Рубцова. Лирический герой его знаменитого стихотворения «Поэзия» глядит на свою судьбу как бы из окна поезда:
Снега, снега... За линией железной
Укромный, чистый вижу уголок.
Пусть век простит мне ропот бесполезный,
Но я молю, чтоб этот вид безвестный
Хотя б вокзальный дым не заволок!
Жизнь, по мнению Рубцова, это «железный путь», разлучающий человека с поэзией:
Железный путь зовет меня гудками,
И я бегу... Но мне не по себе,
Когда она за дымными веками
Избой в снегах, лугами, ветряками
Мелькнет порой, покорная судьбе...
Но нет такого русского поэта, в котором не жила бы мелодия дальних странствий. Даже написав крылатое: «Пролетели мои самолеты, просвистели мои поезда...», Рубцов обращается к другу-поэту:
Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
Поэзия железной дороги приобретает горький привкус, когда человек, что называется, уже «едет с ярмарки», но другое дело, когда он на эту «ярмарку» еще собирается, когда вся жизнь, кажется, еще впереди. Тогда, конечно, рождаются другие строки:
Прекрасно небо голубое!
Прекрасен поезд голубой!
– Какое место вам? – Любое.
– Любое место, край любой.
Поэзия Рубцова переменчива – так же как и русские песни. В них есть и «Постой, паровоз, не стучите, колеса!», и «Наш паровоз, вперед лети!..» Это как бы два разных полюса русской души.
«Нет, меня не порадует – что ты! – Одинокая странствий звезда», – уверяет Рубцов. А в другом стихотворении его уже неудержимо потянуло в дорогу: «И опять, веселый и хороший/ Я умчусь в неведомую даль!»
Кто из нас не испытывал подобных метаморфоз? Россия – «в переулке забор дощатый, дом в три окна и серый газон» (Гумилев). Но подует вдруг из подворотни «ветер знакомый и сладкий, и за мостом летит на меня Всадника длань в железной перчатке и два копыта его коня»... И тогда русский человек говорит отчему «дому в три окна»: «Мы разлучаемся с тобою,/ Чтоб снова встретиться с тобой».
Это двойственное состояние нашей души Рубцов прекрасно выразил в стихотворении «На вокзале»:
За свою малую родину,
За старинный плеск ее паромный,
За ее пустынные стога
Я готов безропотно и скромно
Умереть от выстрела врага... –
без всякого пафоса обещает он. Но он прежде всего поэт – поэт «всея Руси». Его душе хорошо в «родимой деревне», но поэтической мысли среди «избушек и деревьев» тесновато. Ей нужна «неведомая даль».
О вине подумаю, о хлебе,
О птенцах, собравшихся в полет,
О земле подумаю, о небе
И о том, что все это пройдет.
И о том подумаю, что все же
Нас кому-то будет очень жаль,
И опять, веселый и хороший,
Я умчусь в неведомую даль!..
«И нет конца! Мелькают версты, кручи... Останови!» – написал другой русский поэт. Но нельзя сказать русскому человеку, России просто так: «Постой». Это все равно что разобрать пути, но не остановить поезда. Да, мы лиричны, склонны к задумчивому созерцанию, но ведь мы имперские люди, пусть нам хоть триста тысяч раз скажут: «Империи больше нет!» Движение, желание покорять пространства в крови у нас, и мы останавливаемся только тогда, когда двигаться больше не можем. Мы никогда не изживем в себе ни державного Медного всадника, ни задавленного его величием беднягу Евгения, хоть «трудно дышать и больно жить». Ибо это и есть наша судьба, наш путь среди других стран и народов. Россия немыслима как без великих идей, так и без «маленького человека». Собственно, трагическое противоречие между ними и рождает наше непостижимое для иноплеменников движение.
Рубцов – поэт, родившийся на стыке этого мучительного противоречия, этой природной русской антиномии, выраженной им в понятиях «Отчизна и воля»: «Отчизна и воля – останься, мое божество!»
Поэтому не случайно, что лучшее, может быть, в русской поэзии стихотворение о железной дороге написано именно Николаем Рубцовым. Оно называется «Поезд».
Первая строфа его обычна для «железнодорожного жанра»:
Поезд мчался с грохотом и воем,
Поезд мчался с лязганьем и свистом,
И ему навстречу желтым роем
Понеслись огни в просторе мглистом.
Но уже вторая выносит читателя и за пределы жанра, и вообще за земные пределы:
Поезд мчался с полным напряженьем
Мощных сил, уму непостижимых,
Перед самым, может быть, крушеньем
Посреди миров несокрушимых.
Есть что-то такое в движении тысяч тонн железа, поставленных на колеса, в огнях, летящих сквозь ночь, в гудке, хрипло оглашающем безмолвные пространства, что превращает поезд в космический образ – образ человечества, летящего вместе со своей маленькой планетой среди иных миров и пространств.
Поезд мчался с прежним напряженьем
Где-то в самых дебрях мирозданья,
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди явлений без названья...
Когда Рубцов написал эти строки, люди уже летали в космос, но разве ракеты, быстро исчезающие в небе огненными точками, могли вызвать подобное чувство? Поезд в ночи – вот идеальный образ вселенского движения. Мы можем не считать себя пассажирами этого «поезда», как и сам лирический герой, стоящий «на разъезде где-то, у сарая», но великое движение, в орбиту которого вовлечено все – и планеты, и галактики, и «явления без названья», – неизбежно подхватит нас.
Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое, –
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем
Я, как есть, загадка мирозданья.
Перед самым, может быть, крушеньем
Я кричу кому-то: «До свиданья!..»
Что же это за «крушенье»? Грядущий Апокалипсис, Страшный суд? Удивительно, но Рубцов, передав весь ужас движения к вселенской катастрофе, одновременно, по отмеченному загадочному свойству русской души, как бы любуется им. Наверное, неизбывно жило в нем гоголевское: «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» – его ли душе не любить ее?»
Но стихотворение Рубцова не только о русских, оно обо всем человечестве. Да и ошибся в одной малости Гоголь: едва ли посторонятся перед нами в роковой гонке «другие и народы и государства». Мы видим сегодня, как они все хотят «встать на крыло», как они спешат, отталкивают друг друга, особенно американцы. «Все, все, что гибелью грозит, /Для сердца смертного таит/ Неизъяснимы наслажденья»... Чем же мы отличаемся от них?
Не было бы в мире такого великого явления, как русская литература, и русское сознание ничего не значило бы по сравнению с сознанием других народов, если бы мы только ужасались «быстрому движению» или, напротив, только восхищались им. Стихотворение, подобное по сюжету и образу «Поезду», мог бы написать и иностранный поэт, но ни один поэт в мире, кроме русского, не смог бы закончить его так, как закончил Рубцов:
Но довольно! Быстрое движенье
Все сильнее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?