Талант — всегда чудо. И потому всегда неожидан. Жизнь, кажется, сделала все, чтобы убить зернышко его дарования еще до того, как оно даст росток. Едва ему исполнилось пять лет (Николай Михайлович Рубцов родился 3 января 1936 года в поселке Емецк Архангельской области), как началась война. Ушел на фронт отец — кадровый военный, и всякая связь его с семьей прервалась... А вскоре будущий поэт лишился и матери: она тяжело заболела и умерла. Став сиротой, маленький Коля Рубцов попал в детдом, а точнее сказать — в сельский приют, не имевший ничего общего с теми детдомами, какими наша страна располагает теперь. Приют теснился в обыкновенном для вологодской сельщины бревенчатом доме, правда, двухэтажном. К этому времени дом был пуст. Здесь-то, в селе Никольском Тотемского района Вологодской области, и суждено было провести Коле Рубцову целых семь (с 1943-го по 1950 год) сиротских—горьких и счастливых — лет.

Сверстники Николая Рубцова да и бывшие его учителя сейчас пытаются вспомнить, каким он был в те годы. Хорошо помнят все лишь одно: Коля Рубцов от природы был мальчиком застенчивым, учился хорошо, много читал. Когда начал писать стихи — неизвестно, хотя однажды вроде бы видели его стишок в стенгазете... Вполне возможно, что стишок этот и в самом деле был. Во всяком случае, мог быть, потому что сам Рубцов в заметке «О себе», написанной для первого сборника стихов «Над вечным покоем» (сборник вышел позже и под другим названием), подтвердил: «Стихи пытался писать еще в детстве».

Запамятовали ровесники, а может быть, и не знали, что «тихонький» Коля в эти самые годы, начитавшись книг о морских путешествиях, буквально бредил морем. С годами зов моря не только не умрет в его душе, а станет еще сильнее, и он осуществит все-таки свою мечту. Море станет одной из самых ярких страниц его жизни и одновременно серьезным испытанием, суровой жизненной школой. Стоит перелистать сборники его стихов, чтобы убедиться в этом. У него, как и у Сергея Есенина, наиболее подробной из написанных им биографий являются его стихи. И если он писал:

Никем по свету не гонимый,

Я в этот порт явился сам,

В своей любви необъяснимой

К полночным северным судам, —

(«Старпомы ждут...»)

то можно быть уверенным, что все здесь подлинно — и сам факт, и психологическое состояние «лирического героя».

А началось все с того, что 12 июня 1950 года, закончив семь классов (тогда ему исполнилось 14 лет), юный Рубцов отправился в Ригу: там было море и — верх его мечтаний — мореходное училище! Но... «мореходка» «не приняла» юного романтика, потому как к тому времени ему не исполнилось еще пятнадцати лет. Можно представить себе горе подростка — рухнула, как карточный домик, первая его радужная мечта. Сам поэт об этом позже рассказал так:

Как я рвался на море!

Бросил дом безрассудно

И в моряцкой конторе

Всё просился на судно.

Умолял, караулил...

Но, нетрезвые, с кренцем,

Моряки хохотнули

И назвали младенцем...

     («Фиалки»)

Написано стихотворение в зрелом возрасте и, что нетрудно заметить, с некоторой иронией по отношению к самому себе — юному и несмышленому...

Первая вылазка к морю, в большой мир, как видим, оказалась неудачной. Ветер романтики, надувавший розовые паруса его мечты, после нее, конечно, по-ослаб... Неизвестно, как вернулся он в Вологду. А ведь от Вологды пароходом надо было добраться еще до Тотьмы — своего райцентра, в котором, он знал, есть лесотехнический техникум. Что общего между этим техникумом и заветной «мореходкой»? Но сдал экзамены, начал учиться. А мечта о море не давала покоя. И пусть немного радости принесла ему первая встреча с ним, но зато он многому научился в те дни, сделал для себя много открытий. И не только, так сказать, географических, но и чисто житейских. А главное — испытал себя на прочность и в душе был горд тем, что не растерялся, не распустил нюни, нашел выход из положения. Значит, нечего бояться дальних дорог!

Будь у него родители, может, и поостерегли бы они сына от столь рискованного вывода. Но родителей давно не было в живых, а раскрывать душу перед посторонними людьми он не любил...

Неопровержимые свидетельства (это опять же его стихи!) говорят о том, что до моря он все-таки добрался! И побратался с ним, а значит, и с «тружениками моря» — рыбаками, с их полными не только романтики, но и риска трудовыми буднями, с их совершенно особым бытом, традициями и обычаями. Это подтверждает и Г. Фокин, проходивший военную службу на том же эскадренном миноносце и в те же годы, что и Рубцов. Более того, и призывались они, оказывается, тоже вместе, в Архангельске, и Рубцов, по его словам, потому и был определен на флот, что показал себя настоящим морским волком, избороздившим северные моря вдоль и поперек на рыболовецком траулере.

Многие стихи из «морского» цикла написаны намеренно с юмором (остроумная шутка в матросской среде высоко ценится), с явным расчетом на матросскую аудиторию, которая не терпела не только лжи, но даже малейшей фальши в стихах.

К сожалению, он редко ставил даты написания стихов, и нам сейчас трудно сказать, какие из них были написаны в то время. Но я склонен все же думать, что некоторые стихотворения из «морского» цикла созданы были именно тогда, по свежим следам. Мне могут возразить: слишком, мол, мастеровито, слишком профессионально — ведь поэту тогда было семнадцать — девятнадцать лет... А кроме того, образование какое? Всего лишь семилетка... Все это так, но давайте не забывать, что мы имеем дело с незаурядным дарованием, и, кстати, прочтем стихотворение «Деревенские ночи», под которым имеется дата, поставленная самим поэтом: 1953 год. Пусть оно не совсем самостоятельно по настроению, по тональности — молодой Рубцов очень родствен Сергею Есенину, — но зато «техника» какая, как все подогнано, как все ладно!

К табуну

  с уздечкою

     выбегу из мрака я,

Самого горячего

выберу коня,

И по травам скошенным,

удилами звякая,

Конь в село соседнее

  понесет меня. ...

Все люблю без памяти

  в деревенском стане я,

Будоражат сердце мне

в сумерках полей

Крики перепелок,

  дальних звезд мерцание,

Ржание стреноженных

  молодых коней...

Мог ли автор такого стихотворения написать, например, вот эти строчки: «Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте!»?

Или:

У тралмейстера крепкая глотка —

Он шумит, вдохновляя аврал!

Вот опять загремела лебедка,

Выбирая загруженный трал.

   («Хороший улов»)

Читаешь — и удивляешься, как послушны поэту слова, как естественно складываются они в строчки, а строчки плавно переходят одна в другую. У него присущий подлинному таланту тончайший музыкальный слух.

Звон заокольный и окольный,

У окон, около колонн,—

Я слышу звон и колокольный,

И колокольчиковый звон.

Звукопись, как художественный прием, он использует неоднократно, но она для него не самоцель, а средство для более глубокого раскрытия лирической сути пейзажа, как это вышло у него в стихотворении «Левитан» (по мотивам картины «Вечерний звон»), из которого взяты процитированные выше строчки.

Между тем в жизни Рубцова намечались значительные перемены. В коротенькой, всего на полстранички, автобиографии, предназначавшейся для сборника «Над вечным покоем», сказано так: «Учился в нескольких техникумах (позже в одном из документов он уточнит — «учился в лесотехническом и горном— С. В.), ни одного не закончил. Работал на нескольких заводах и в Архангельском траловом флоте». Хотя работа на заводах здесь упомянута прежде, чем на траловом флоте, на самом деле все было наоборот. На Кировский завод он пришел после демобилизации, а на рыболовецком судне, приписанном к Архангельскому порту, он кочегарил до призыва на флот в 1955 году.

Эскадренный миноносец на долгие четыре года стал для него родным домом. Жизнь, как река после весеннего половодья, вошла наконец в берега. Вместе со строгим воинским уставом, боевой учебой пришли надежность и обеспеченность быта, чего, по сути дела, он после детдома не знал... И не случайно сослуживцы запомнили матроса Рубцова и веселым, и общительным. Запомнилась им не только улыбка его, но и неразлучная с ним гармонь: играть на гармони он научился еще в детдоме.

Писались, конечно, на корабле и стихи. Но в них — по крайней мере поначалу — угадывается не столько рубцовская интонация, рубцовский почерк, сколько вполне понятное желание начать печататься. Газета «На страже Заполярья» публиковала — и это вполне закономерно — стихи флотских поэтов, в которых воспевались воинский долг, патриотизм, боевая дружба, смелость и взаимовыручка. Часто печатались в ней стихи, посвященные Октябрю и Маю... На эту волну настраивается и Николай Рубцов. Вскоре его стихи появляются в газете. За первой публикацией следует вторая, третья... В одном из номеров была напечатана подборка из пяти стихотворений Рубцова.  В стихотворении «Родное море», открывающем подборку, нашел отражение и рассказанный Г. Фокиным факт из биографии поэта:

Влекли меня матросские дороги

С их штормовой романтикой. И вот

Районный военком, седой и строгий,

Мне коротко сказал: «Пойдешь на флот!»

А сам Г. Фокин в предисловии-напутствии к этой подборке цитирует строфу из стихотворения, в подборку не вошедшего:

После дня, прошедшего «в атаках»,

Сколько раз я милой называл

Выплывшую вдруг из полумрака

Землю тундры и суровых скал...

На пронзительной, предельно искренней и чистой ноте звучит увлекшая поэта штормовая романтика, ставшая теперь суровой жизненной реальностью.

Попадают его стихи и в сборник «На страже Родины любимой» (1958 г.). Уже по названиям можно представить себе их содержание: «Пой, товарищ...», «Май пришел», «Отпускное»... В альманахе «Полярное сияние» (1959 г.) Рубцов как поэт был представлен шире — его стихам было отведено целых две страницы.

Конечно, молодой поэт не мог не радоваться первым успехам, хотя, наверное, и понимал, что в этих стихах он не всегда бывал собой, брал порою не ту, не свою ноту. ...

Приближался день демобилизации. И Николай Рубцов — теперь уже не столь беззаботно, как раньше, — думает о предстоящем выходе «на гражданку», о выборе жизненного пути — единственного из возможных. Ведь только в этом случае жизнь обретет смысл, станет наполненной и радостной. И поэтому вполне можно предположить, что к моменту демобилизации он выбрал все-таки для себя эту большую цель. И называлась она — Поэзия!

Демобилизовался он осенью 1959 года. И сразу встал вопрос: куда поехать? В село Никольское? Но что он там будет делать? В Вологду? Но там никто его еще не знает... И он решает ехать в Ленинград. А почему бы и нет?! У него есть стихи и наверняка будут новые. А в Ленинграде поэты, журналы, издательства... Да и младший брат там же «бросил якорь»... Но это только просто сказать — в Ленинград. А как? Где он будет работать, жить? Однако махнул на все рукой— поехал. В конце концов поступил на Кировский завод. Впрочем, послушаем самого поэта, раскроем стихотворение «В кочегарке». Пожилой кочегар, заметив новичка,

... Бросил лом, платком утерся.

На меня глаза скосил:

— А тельняшка — что, для форсу? —

Иронически спросил. Я смеюсь:

— По мне для носки

Лучше вещи нету, факт!

— Флотский, значит?

— Значит, флотский.

— Что ж, неплохо, коли так!

Кочегаром, думать надо,

Ладным будешь, — произнес.

И лопату, как награду,

Мне вручил:

— Бери, матрос!

С этой «наградой» Рубцов был неразлучен года полтора. В мае 1961 года он перешел на другую работу— шихтовщиком в копровый цех. Не теряя времени попусту, он быстро нашел дорогу в литобъединение при заводе, через него — ив редакцию многотиражки. Вскоре его стихи появились на страницах этой газеты, а осенью 1961 года—и в сборнике «Первая плавка», составленном из стихов поэтов — рабочих Кировского завода.

Ясно, что рамки заводского литобъединения для него были узки. И потому он посещал одновременно и более солидное литературное объединение — «Нарвская застава», которое давало выход уже и на большие литературные вечера, и в журналы. Узнав, что у него лишь семилетнее образование, руководители литобъединений настойчиво советовали ему учиться, может быть, даже в Литературном институте. Но для этого надо было закончить десятилетку.  

Сегодня хочется поблагодарить безвестных экзаменаторов за то, что они были не слишком придирчивы к поэту-рабочему, наверняка имевшему пробелы в знаниях по таким предметам, как алгебра, физика, химия, и не закрыли ему дорогу в вуз. На творческий конкурс Литинститута Рубцов представил самодельную книжку «Волны и скалы». В нее вошло 38 стихотворений. Тот, кто первым читал и рецензировал книгу, наверняка отозвался о ней положительно, иначе не стал бы Рубцов студентом. Но те, кто потом стал учить Рубцова, вероятно, не сразу поняли, что перед ними не просто талант, а почти сформировавшийся поэт, что обычные мерки, пригодные для среднего студента творческого вуза, для него не подходили, что его талант надо осторожно и любовно шлифовать, направляя в естественное для него русло. К своим двадцати шести годам прошедший, как говорится, огонь и воду, он ждал от Литинститута не школярских разговоров о ямбах и хореях, а откровений о жизни, о душе человеческой. И если на каком-то занятии этого не было, откровенно скучал и даже уходил из аудитории. Зато читал он, по словам близких людей, запоем, нередко ночи напролет. А то совсем неожиданно уезжал куда-нибудь — чаще в село Никольское, где прошло детство.

Владевшее им в ту пору чувство тоски по родному краю не могло не вылиться в стихи. «Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли...» — признавался он в одном стихотворении. «Я так люблю осенний лес, над ним сияние небес...» — вторил в другом. А в третьем с еще большей проникновенностью и искренностью писал:

Деревья, избы, лошадь на мосту,

Цветущий луг — везде о них тоскую,

И, разлюбив вот эту красоту,

Я не создам, наверное, другую.

    («Утро»)

И наконец, родилась вот эта классически ясная поэтическая формула:

Но моя родимая землица

Надо мной удерживает власть, —

Память возвращается, как птица,

В то гнездо, в котором родилась,

И вокруг любви непобедимой

К селам, к соснам, к ягодам Руси

Жизнь моя вращается незримо,

Как земля вокруг своей оси.

  («Ось»)

В свете этих строк становятся яснее и немногие его городские стихи, прежде всего такое: «За светлой рюмкой пунша золотого я глубоко задумываюсь вдруг». О чем были эти думы? О многом... В том числе, наверное, и об этом, самом главном, заветном:

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

  («Тихая моя родина»)

Оказавшись в очередной раз на родине «с хорошим давним другом, который сам не терпит суеты» , поэт наслаждается тишиной и покоем:

За нами шум и пыльные хвосты —

Все улеглось! Одно осталось ясно —

Что мир устроен грозно и прекрасно,

Что легче там, где поле и цветы.

   («Зеленые цветы»)

Это были часы ночных раздумий, часы творчества, когда был явственно слышен голос души. В рецензии на стихи одного молодого поэта Рубцов позже напишет: «Все темы души — это вечные темы, и они никогда не стареют, они вечно свежи и общеинтересны. В вашем же стихотворении нет оригинального настроения, т. е. нет темы души». Иными словами, о чем бы ни писал поэт, он должен подчиняться не одному рассудку, но и чувству. В стихах об этом Николай Рубцов сказал так:

Но если нет

Ни радости, ни горя,

Тогда не мни,

Что звонко запоешь,

Любая тема

Поля или моря,

И тема гор —

Все это будет ложь!

    («О чем писать?»)

Наверное, именно этим полюбилась ему поэзия Тютчева и Фета—«темой души», вечной, неисчерпаемой, исполненной с предельной искренностью. Однако он отнюдь не собирался быть эпигоном любимых поэтов. Отдавая им должное, он с особой признательностью говорит о «своенравной есенинской музе»: «Да и невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нем всегда я думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способны вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни. Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи».

(Из письма В. Сафонову от 2 февраля 1959 года)

Уже и тогда, а с годами все больше, он понимал, что поэт должен уметь слушать не только собственную душу, но и душу народа. Поэты, как он писал в рецензии на книгу одного из своих товарищей, - «носители и выразители поэзии, существующей в самой жизни, — в чувствах, в мыслях, настроениях людей, в картинах природы и быта». В этом принципиальном высказывании хочется выделить слова: поэзия «... в настроениях людей, в картинах природы и быта».

Скажем прямо, настроения людей, картины быта не нашли столь широкого и глубокого отражения в его стихах, как нашло в них отражение личное. Ведь до 14 лет Рубцов жил в деревне, которую не миновали ни беды военного лихолетья, ни похоронки, продолжавшие приходить еще долго и после войны, ни радостные и одновременно омытые слезами дни ликования по случаю Победы, а потом возвращения с фронта раненых и искалеченных отцов, мужей, братьев, любимых... Почему же у поэта о них написано так мало? Не запомнил? Проглядел? Нет! Скорее всего, не успел. А мог бы, и как бы мог! Достаточно прочитать такие стихотворения, как «Добрый Филя», «Русский огонек», «Жара», «Эхо прошлого», чтобы убедиться в этом.

Возьмем для примера стихотворение «Русский огонек». Поэт попросился в первой попавшейся избе на ночлег. Хозяйка, немолодая женщина, видимо солдатская вдова, по-деревенски просто, не задавая лишних вопросов, впустила путника в избу, накормила и обогрела. Вечер. Потрескивают в печке дрова. В бликах неверного света на стене виднеются семейные фотографии. Поэт вглядывается в них...

Как много желтых снимков на Руси

В такой простой и бережной оправе!

И вдруг открылся мне

И поразил

Сиротский смысл семейных фотографий:

Огнем, враждой Земля полным-полна,

И близких всех душа не позабудет...

— Скажи, родимый, будет ли война?

И я сказал: — Наверное, не будет.

—Дай бог, дай бог...

Ведь всем не угодишь,

А от раздора пользы не прибудет... —

И вдруг опять:

— Не будет, говоришь?

— Нет, — говорю, — наверное, не будет.

— Дай бог, дай бог...

И долго на меня

Она смотрела, как глухонемая,

И, головы седой не поднимая,

Опять сидела тихо у огня.

Николай Рубцов был на редкость талантлив. Талантом он компенсировал и бессистемность образования, и отсутствие элементарных условий для творчества. Может быть, поэтому почти не сохранилось его черновиков. В конце 1964 года в письме, адресованном автору этих строк, Николай Михайлович Рубцов по-товарищески простодушно сообщал мне: «Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые принялся за прозу), а также стихи, вернее не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке — так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, «напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове».

Вполне возможно, что так оно и вышло: стихи, которые были «записаны» только в его голове, мы уже никогда не прочтем, не подивимся еще и еще раз их образности, пронзительной лиричности — всему тому, что зовется мастерством. Обращает на себя внимание не только образность, но и удивительно разнообразная ритмика стихов Николая Рубцова — и это тоже признак большого таланта. Каждое движение души — единственно и неповторимо, как песня, а песня — любая — на свой лад, на свой мотив. Уловить мелодию, которой звучит душа сию минуту, дано не каждому смертному. Николаю Рубцову это было дано!

В стихотворении «Сергей Есенин» он с грустью написал:

Да, недолго глядел он на Русь

Голубыми глазами поэта.

К глубокому сожалению, эти слова можно отнести и к нему самому. Недолгой была и его жизнь. А самое грустное — мало было в этой жизни дней, когда он мог всецело отдаться вдохновению. И в результате сделанное им значительно меньше того, что он мог бы сделать. В этом смысле поэзия Николая Рубцова представляется мне прекрасным, исполненным в русском национальном стиле, но незавершенным зданием...

На могиле его, на простеньком дешевом надгробии, по желанию друзей поэта начертана знаменитая строка из его стихотворения: «Россия, Русь! Храни себя, храни!» И звучит она как завещание потомкам любить свою Родину, преумножать ее славу и величие своими деяниями.

---