В наш нервный век, век исторических потрясений и фантастических научных открытий, когда необычное то и дело становится обычным, а воистину обычное делается необычным, когда мы все больше и больше сторонимся бесхитростных слов и простых понятий, когда мы теряем вкус к вечным вопросам бытия и порой приходим в восторг от всепоглощающего разнообразия быта, настоящий поэт возвращает нас к первозданным связям человека, нарушение или забвение которых может привести человечество к последствиям сколь неожиданным, столь и нежелательным. И не потому ли мы так единодушно откликнулись на простые слова вологодского поэта Николая Рубцова, сложившиеся в высокий гимн «Звезде полей»?

Звезда полей во мгле заледенелой,

Остановившись, смотрит в полынью.

Уж на часах двенадцать прозвенело,

И сон окутал родину мою...

Звезда полей! В минуту потрясений

Я вспоминал, как тихо за холмом

Она горит над золотом осенним,

Она горит над зимним серебром...

Звезда полей горит, не угасая,

Для всех тревожных жителей земли,

Своим лучом приветливым касаясь

Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,

Она восходит ярче и полней,

И счастлив я, пока на свете белом

Горит, горит звезда моих полей...

У Николая Рубцова трудно найти стихотворение, в котором бы отсутствовал образ родной природы, и в то же время пейзаж как таковой почти отсутствует в его стихах. Несколько лет назад другой поэт (Анатолий Передреев) не без уместной горечи писал: «Я видел, как скудеют чувства, мертвеют краски и слова, когда отдельно от искусства горит закат, шумит листва. Когда — была такая мода — живут, друг другу не служа, поэт отдельно и природа, отдельно книга и душа...»

И не потому ли, что у нас слишком часто поэты «живут отдельно» от природы, а книги от души, нас неодолимо тянет к великим творениям прошлого, в которых мы находим так нужное нам единство художника с природой, книги с душой? И не потому ли нас так радуют стихи наших современников, когда мы обнаруживаем в их произведениях тягу к этому единству? Однако, чтобы служить истинному прогрессу, недостаточно одного желания или намерения и уж тем более расчетливого соображения.

Нынче мы с успокоением можем сказать, что природа возвращается в нашу духовную жизнь из принудительной «эмиграции». Между тем не все так просто, и порой под видом органического воссоединения можно узреть лишь механическое присоединение, когда поэт и природа по-прежнему «живут отдельно», лишь сократив между собою расстояние. Отсюда появилась та суетливая торопливость, с которой иные поэты начинают «венчаться» (явно не по любви, а только в силу нервного возбуждения) с кудрявыми березками; та исступленная пляска по необъятным русским просторам, слишком громкое ауканье в молчаливых русских лесах и бесцельное плутание по бесконечным русским дорогам и тропам, поддельный культ природы с языческим восторгом перед каждым вещным ее атрибутом. Но тут все раздроблено, растащено по разным углам, поставлено на службу своим утилитарным целям, и даже поэтическое слово березка порой звучит паролем, скликающим единоратников. Самоценность же природы в ее нерасторжимости и цельности, в ее вечной сопричастности к духовному бытию человека, в любом ином случае (и в этом, разумеется, нет ничего дурного, если это не касается поэзии) она лишь кладовая материальных ценностей, источник и причина нашего, физического бытия. Поэтому я отрицаю умышленную пейзажную лирику, функциональное назначение которой — эстетическое идолопоклонство.

Новое — это еще не значит истинное. Но настоящий поэт — всегда новатор. Настоящий поэт рождается, чтобы сказать недостающее Слово, выразить им целый мир мыслей, своим поэтическим предчувствием «приблизить» будущее, озарить его светом сегодняшний день.

Николай Рубцов вошел в поэзию незаметно, и вскоре появилось такое чувство, будто в поэзии и в жизни он был всегда. Я легко, например, воскрешаю во многих подробностях события десятилетней давности, но никак не могу представить себе собственное состояние, когда во мне не звучало: «Школа моя деревянная!.. Время придет уезжать — речка за мною туманная будет бежать и бежать. С каждой избою и тучею, с громом, готовым упасть, чувствую самую жгучую, самую смертную связь». Или: «Рукой раздвинув темные кусты, я не нашел и запаха малины, но я нашел могильные кресты, когда ушел в малинник за овины... Там фантастично тихо и темно, там одиноко, боязно и сыро, там и ромашки будто бы не те — как существа уже иного мира...»

Мне представляется, что и судьбу-то своей Родины я понимал неполно без таких слов:

...Россия, Русь! Храни тебя, храни!

Смотри, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы.

Они несут на черных флагах крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов

в окрестностях

                           России.

Кресты, кресты... . Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

И вдруг увижу: смирно на лугу

Траву жуют стреноженные кони.

Заржут они — и где-то у осин

Подхватит эхо медленное ржанье,

И надо мной —

                            бессмертных звезд Руси,

Спокойных звезд безбрежное мерцанье...

Я уже говорил, что у Николая Рубцова нет пейзажа, когда тот служит лишь приметой времени или места, усиливая определенное настроение, соответствуя ему или контрастируя с ним. У Николая Рубцова наблюдается как раз то единство с природой, когда природа дает самочувствие вечной жизни, определяя нравственную меру вещей и явлений. Кстати сказать, если мы считаем природу источником и причиной нашей физической жизни, то есть ли у нас основания искать источники и причину нашей духовной жизни непременно за пределами той же самой природы?

Помнится, еще не в столь забытые времена, когда упорство консервативного мышления не позволяло нам преодолеть старый предрассудок, будто природа наш изначальный и вечный враг (и с ним человечеству на роду написано: бороться и бороться), сближение художника с природой толковалось порой как удаление от жизни, от современности.

Иногда в доброй наивности пытались «осовременить» природу: если лес, то на фоне его непременная электропила или что-нибудь в том же роде, если степи и поля, то на их фоне — «стальные трактора». И хотя одно вовсе не противостоит другому, соседство их скорее подчеркивает преходящность одного из них. Представьте себе, вы смотрите картину 30-х годов, на ней изображены поле и работающий на нем трактор — художник решил «осовременить» пейзаж. Но вот что любопытно: пейзаж не устарел и по сей день, а трактор устарел, и на это вы сразу же обратите внимание. Конечно, и трактор может стать предметом художественного изображения (когда в нем заключена какая-то самостоятельная идея, например первый трактор в деревне), но осовременить природу ничто рукотворное не в состоянии, чаще даже наоборот, ибо природа всегда современна.

Допустим, нас может по-настоящему взволновать памятник Пушкину, однако гораздо больше непосторонних чувств способны вызвать «пушкинские» места. Где-нибудь на нетронутом берегу моря в нас невольно звучат строки: «Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной...» А тихий ночной час пробуждает уже другие звуки: «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом...» И будто не отделяют нас от Пушкина и Лермонтова многие десятилетия... И когда-нибудь наш далекий потомок, сидя на берегу Катуни или какой другой реки, вдруг «услышит» в себе рубцовские строки:

...Как я подолгу слушал этот шум,

Когда во мгле горел закатный пламень!

Лицом к реке садился я на камень

И все глядел, задумчив и угрюм,

Как мимо башен, идолов, гробниц

Катунь неслась широкою лавиной

И кто-то древней клинописью птиц

Записывал напев ее былинный...

Катунь, Катунь — свирепая река!

Поет она таинственные мифы

О том, как шли воинственные скифы,—

Они топтали эти берега!

«Эти берега» топтали скифы, нынче их топчем мы, а пройдут десятилетия — и их будут топтать наши потомки,— одни и те же берега, сближающие нас в единство, имя которому — человечество.

И заключающие строки стихотворения:

В горах погаснет солнечный июнь,

Заснут во мгле печальные аилы,

Молчат цветы, безмолвствуют могилы,

И только слышно, как шумит Катунь...

Разумеется, когда я говорил о памятниках и непосторонних чувствах, то я тем самым вовсе не собирался свести на нет духовное значение рукотворных произведений искусства. Но памятник — это лишь символ, и в нем всегда присутствует посторонняя «трактовка» творца этого овеществленного символа; мешает или помогает она нам — это вопрос другой, но она присутствует как постороннее «чувство». Природа же не выступает в качестве «посредника», будучи вечной, она сводит как бы на нет категорию времени, устанавливая непосредственную духовную связь между прошлым и настоящим, осуществляя единство духовной жизни, без которого невозможен никакой духовный прогресс.

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,

Неведомый сын удивительных вольных племен!

Как прежде скакали на голос удачи капризный,

Я буду скакать по следам миловавших времен...

Но Рубцов вовсе не замыкает себя на вселенную и он далек от того пантеизма, когда природа выступает как высшее самоценное начало, вечностью своею подчеркивающая только преходящность человеческого бытия, главное для Рубцова всегда — человек, и в своем «блуждании» над планетой он ищет связи с человеком.

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье

И тайные сны неподвижных больших деревень.

Никто меж полей не услышит глухое скаканье,

Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник

Расскажет в бреду удивленной старухе своей,

Что ночью промчался какой-то таинственный

                                                                  всадник,

Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей...

Почему «бывший десантник», а не «танкист» или «пулеметчик»? У Рубцова вообще нет в стихах случайных или приблизительных слов, каждому слову он находит то место, или на каждое место он находит то слово, которое становится незыблемым в силу своей здесь обязательности. Если мы «раскрутим» стихотворение от конца, от «десантника», то мы увидим, что стихотворение лишено какой бы то ни было мистики, хотя оно и порождает определенный мистический настрой: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...» Возьмите все строфы, кроме первой и последних двух, в них нет абсолютно ничего мистического — это реальная духовная биография человека, родившегося и выросшего в деревне. Появление этой биографии было обусловлено в первой же строфе: «Я буду скакать по следам миновавших времен...», «Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность...» — это миновавшее время. Теперь возьмем предпоследнюю строфу: «Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье и тайные сны неподвижных больших деревень. Никто меж полей не услышит глухое скаканье, никто не окликнет мелькнувшую легкую тень». Если мы удалим отсюда единственное слово «скакать» (и производное от него «скаканье»), то по всем ощущениям — перед нами реальный десантник: к танкисту или пулеметчику нужно подбирать совершенно иной образный ряд. Ощущение «над планетой» — это ощущение десантника, и тайный род его «работы» естественно вызывает таинственные образы «ненарушимого ночного дыханья», «снов неподвижных больших деревень», «мелькнувшей легкой тени», которую «никто не окликнет».

Естественное для десантника желание мелькнуть легкой тенью, быть неокликнутым порождает в нем устойчивое ощущение, близкое тому, что теперь нам передает лирический герой стихотворения. И эта духовная связь между лирическим героем и «бывшим десантником» устанавливается через преодоление времени, через обращение к вечным для человека категориям природы и Родины: «Отчизна и воля — останься, мое божество!..»

В поэзии Николая Рубцова постоянно присутствует глубокий философский конфликт: с одной стороны, поэт как бы стремится преодолеть время и преодолевает его («Как будто древний этот вид раз навсегда запечатлен в душе, которая хранит всю красоту былых времен...», «Как царь любил богатые чертоги, так полюбил я древние дороги и голубые вечности глаза!» и т. д.). а с другой — удивительное ощущение возраста мира во всех его подробностях. Но, возможно, главное в поэзии Николая Рубцова то, что время для него — категория прежде всего нравственная.

Светлеет грусть, когда цветут цветы,

Когда брожу я многоцветным лугом,

Один или с хорошим давним другом,

Который сам не терпит суеты...

Давний друг... Дружба должна иметь свою историю, и слово «давний» для Рубцова здесь обязательно при слове «хороший»: «Вникаю в мудрость древних изречений о сложном смысле жизни на земле...»; «Мелькнет покоя сельского страница, и вместе с чувством древности земли такая радость на душе струится...»; «Пейзаж, меняющий обличье, мне виден весь со стороны во всем таинственном величье своей глубокой старины...»; «И темный, будто из преданья, квартал дряхлеющих дворов...»; «Перед этим строгим сельсоветом, перед этим стадом у моста, перед всем старинным белым светом я клянусь: душа моя чиста...». Даже в шуточном стихотворении: «Я в стихах увековечу заготовку дров...»

Рубцов связь времен видит не в перекличке эпох, а в постоянном процессе развития, в переходе одного качества в другое, в тесной взаимосвязи всего, что имело и имеет место быть на земле, и даже там, где все мертво и неподвижно, он подозревает скрытое и необходимое движение:

Но и в мертвых песках без движенья.

Как под гнетом неведомых дум.

Зреет жгучая жажда сраженья,

В каждом шорохе зреет самум.

Такие стихи, со всей их диалектичной конфликтностью и удивительно выразительной и точной образной структурой, мог написать только человек высокой органической культуры и целостного философского миросозерцания.

Но Рубцов не только чувствует вечность, ему хорошо видны и пределы человеческой жизни, пределы собственной жизни. И не грустить тут нельзя, не грустить тут,— значит кощунствовать в главном.

...И обступают бурную реку

Все те ж цветы... но девушки другие,

И говорить не надо им, какие

Мы знали дни на этом берегу.

Бегут себе, играя и дразня,

Я им кричу: — Куда же вы? Куда вы?

Взгляните ж вы, какие здесь купавы! —

Но разве кто послушает меня...

И не потому ли мы в зрелом возрасте невольно тянемся к природе, потому что в ней все, как в детстве, как в юности, то есть как прежде... Вот эта вечность природы позволяет нам одновременно жить и в настоящем, и в нашем прошлом, которое она нам возвращает, давая ощущение вечности жизни.

Я уже говорил, что нельзя «осовременить» природу, потому что она вечна в своем естественном развитии, точно так же нельзя «осовременивать» и язык — он сродни природе, и Николай Рубцов убедил нас в том, что наш язык по-прежнему и красив и могуч, прост в своей естественности и необычайно выразителен. Посмотрите, самые обиходные слова, которые бог весть когда пущены нами в самый широкий оборот, а какой выразительности можно добиться, если они выражают чувства и мысли истинного поэта:

Хриплым криком тревожа гробницы,

Поднимаются, словно кресты,

Фантастически мрачные птицы,

Одинокие птицы пустынь...

Нет, мы должны думать не об «усовершенствовании» языка и изобретении новых слов, мы должны думать и заботиться о глубине своих чувств и мыслей, а слово для их выражения в нашем языке всегда найдется, и Николай Рубцов один из тех, кто доказал это всем своим поэтическим бытием.

* * *

Большой поэт всегда «заглядывает» в будущее, неведомое нам и сокрытое от нас. Живя среди нас, он уже носит в себе нравственную меру вещей будущего. И прав Передреев, поставив природу и книгу в один ряд; книга, если она истинная, она тоже вечна: мы не сопричастны к внешней жизни Пушкина, но мы не менее, чем его современники, а может быть, и более, сопричастны к его поэзии, к его духовной жизни.

Истинные поэты не умирают, они лишь уходят из жизни. Нынче ушел и Николай Рубцов, наш современник, который будет принадлежать не только нам, в предчувствии определивший свою судьбу: «Пролетели мои самолеты, просвистели мои поезда...» — и пожелавший каждому из нас добрых долгих дней и дел: «Чтоб гудели твои пароходы, чтоб свистели твои поезда!..»

Николай Рубцов ушел от нас, но стихи его остались с нами, вот почему я и писал о нем не в прошедшем времени.

1971 г.

---

Публикуется по изданию: Ланщиков А. Многообразие искусства. М.. 1974