Мы знаем сегодня о нем больше, чем, знали при жизни. Годы — как рампа. Они высвечивают место действия и сюжет, выявляют круг общения, новые факты, уточняют причины и поводы. Но они никогда не расскажут нам, что было бы, если бы...

...Он не остался за спиною. Наш современник, он ушел вперед, в будущее. Чурающаяся эстетического дизайна, всякого рода техницизмов, поэзия его отличалась от модного стихотворства, как рабочая лошадь — от прогулочного автомобиля.

Он — там, за вологодскими угорами, где нашел свой клад, вырыв его заступом в суглинке или супеси. Но самородное золото народной речи было переплавлено и обогащено им в горниле общенациональной и общечеловеческой культуры.  Слово увеличило свой удельный вес, утратило избыточную этнографичность. Но осталось самородным. В стихах Рубцова современная действительность, чаще всего сельская, переживалась и познавалась в ее всеобщей  сущности. Как у Тютчева»

По драматизму судьбы, характеру, творчества поэт Рубцов стоит в одном генетическом ряду с В. Шукшиным, О. Куваевым, А. Вампиловым.  Их объединяла непреклонная угловатость, неуступчивость как в главном, так и в мелочах, резкая определенность творческих симпатий и — в лучшие минуты — безоглядная, пронзительная, слегка мрачноватая нежность. Словно бы повторялся периодический ряд характеров Твардовского, Смелякова, Абрамова, Яшина.

В беседе или застолье присутствие Н. Рубцова ощущалось как явление биологически активной силы, в корне отрицающей манеру равнодушно-компромиссного, неискреннего общения, начавшего уже тогда входить в литературный обиход. Но эта излишняя резкость, порою грубость его искренности никак не выказывались в стихах. Напротив, они становились все более нежными, даже трепетными, в них не было творческой нетерпимости, они были добры и всепонимающи.

Саму мысль о вторжении поэта в действительность, о влиянии поэзии на жизнь Рубцов проводил в стихе с такой деликатностью, что, казалось, напрочь отрицал идею «грубого и зримого» явления поэзии. Словом, к неудовольствию прямолинейного литературоведения лирический герой и автор были увлекательно, непредсказуемо контрастны, как внутренняя сущность порой контрастна внешнему проявлению.

Напомню одно из самых рубцовских стихотворений.

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен...

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность,
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!

И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме
На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,
А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме
Весенние воды, и бревна неслись по реке...

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, -
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

О, сельские виды! О, дивное счастье родиться
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля - останься, мое божество!

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивленной старухе своей,
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей...

Проще всего увидеть в этом сюжете историко-культурную реминисценцию. Надо сказать, что без такого рода реминисценций нет ни одного сколько-нибудь значительного поэта. Более того, целый ряд великих стихотворений был написан именно благодаря им. Метафоры пророка, памятника, прекрасной дамы и т. д. —- метафоры вечные и непреходящие. Важно, каким современным смыслом, какой мелодической аранжировкой обеспечивается их очередное, сегодняшнее возрождение.

Подлинная культура — часть жизни и обладает диалектикой самой жизни. В своем развитии она одновременно и свежа, и тривиальна. Количество вечных идей, осуществляемых жизнью, небесконечно. И наивно было бы думать, что их так или иначе не обсуждали, не выражали либо стихийное фольклорное сознание, либо профессиональная культура, либо то и другое вместе. Иной подход означал и будет означать омертвление, формализацию природы искусства.

Вероятно, справедливо будет сказать, что истина, реализуемая в художественном произведении, неясна, таинственна, но внятна. Как сама природа.

Для меня несомненно, что в работе над процитированным стихотворением поэт особо учитывал (неважно, сознательно или бессознательно) два предшествующих замечательных произведения. Одно —- А. К. Толстого:

Край ты мой, родимый край,

     Конский бег на воле,

В небе крик орлиных стай,

     Волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!

     Гой ты, бор дремучий!

Свист полночный соловья,

     Ветер, степь да тучи!

Другое — Сергея Есенина — «Не жалею, не зову, не плачу...» с пронзительным и неизбывным заключением:

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Видимо, стихотворение И. Рубцова уступает есенинскому в лексико-музыкальном совершенстве. Видимо, стихотворение А. К. Толстого более целостно и энергично. Но есть в рубцовском стихотворении такие характерные для русской поэзии краски, которые по эмоциональному воздействию приближают его к цитированному классическому ряду. Это современная гражданская честность и социально-национальный колорит. Правда времени воспринимается нами и будет, верю, восприниматься потомками как красота безусловная. И это качество, а также социальное неравнодушие сближают стихотворение Рубцова с поэзией Владимира Маяковского. Поэзией, учитывающей прежде всего идеалы человека труда.

Итак, лиризм рубцовского стихотворения многопланов, диалектичен. Оно стало масштабнее, объемнее и пронзительней благодаря естественному историзму, живительной гражданственности. Стихотворение это этапно для поэта, да и для советской поэзии и того времени, и нынешнего значительностью социального и лирического повода, проблемностью. Оно ставит вопрос нашего исторического и экологического поведения.  Ставит его крупно, основательно, обращаясь к национальному сознанию как созидающей, но не самодовлеющей силе и ценности. Оно пример того, как вечное отражается в сиюминутном, идея — в переживании, в чувстве.

К сожалению, современная публицистика в поэзии, как бы по контрасту со стихами Рубцова, излишне часто становится своеобразным самоинтервью на актуальные темы. Она, эта публицистика, утрачивает внутренний драматизм, обусловленный болевым переживанием. Пытаясь возместить его, поэты привлекают внешние, журналистские впечатления, и это уже не лирика, а газетный фельетон — жанр нужный, полезный, но не обладающий лирической полнотой. Ведь поэтический идеал связан с красотой социальной чувственно, через сердце поэта.

Н.Рубцов был человеком гордым и верил, а может быть, и знал, что его творческий опыт станет достоянием общенародным. И нравственный его урок всем нам состоит в том, что можно и должно реализовать свое здоровое честолюбие не мельтеша, не заискивая перед читателем или потакая ему, но спрашивая жизнь строго, резко, нелицеприятно. И обязательно с позиции любви, правды и искреннего сострадания.

«Тихая моя родина», «Звезда полей», «В горнице»... Странный и прекрасный человек Н. Рубцов встретился мне в жизни.

Русский поэт Н. Рубцов — «как живой с живыми говоря» — отмечает свое пятидесятилетие. Учителями своими, любимыми поэтами он называл Пушкина, Блока, Есенина. Я не подвергаю сомнению искренность поэта, но сказанное в начале пути, видимо, еще не вся правда. Продлись его жизнь — и, уверен, к трем светлым именам этим Рубцов добавил бы и четвертое — Тютчев. Перечитывая Рубцова, я часто поминал это имя.

Но кто теперь знает?

Кто знает!

---

Публикуется по "Литературной газете"  15.01.86