Лирический роман в поэзии Н.М. Рубцова

Александр КИРОВ

продолжение, см.

2.3.   Экзистенциальность сюжетной ситуации КС «Звезда полей» (1967).

КС «Звезда полей» (1967) продолжает лирический роман Н. Рубцова и его фабульно-сюжетную организацию, намеченную в «Лирике».

Стихотворение Н. Рубцова «Звезда полей», давшее название данной КС, основано на мастерском противопоставлении статичности и динамики в художественном мире произведения. Первая строфа представляет собой картину мира, застывшего в состоянии сна: «Звезда полей во мгле заледенелой, остановившись, смотрит в полынью. Уж на часах двенадцать прозвенело, и сон окутал родину мою…» Автор изображает статичность бытия, воплощённую в конкретной пейзажной зарисовке. Ощущение неподвижности подчёркивается выбором суточного времени («Полночь»), зеркальной симметричностью образа, самим графическим повтором буквы «з», состоящей из двух одинаковых элементов-полуовалов, определённой «центростремительностью» художественной реальности, где пространственной точкой «полынья» даётся импульс к самопознанию мира и соединяются бытие и инобытие. Статичность не является здесь проявлением злого, разрушительного начала. Это закономерное гармоническое состояние мира и лирического героя.

Вторая и третья строфы отражают изменчивость бытия, его динамику, относительно всё так же статичного образа звезды: «Звезда полей! В минуты потрясений я вспоминал, как тихо за холмом она горит над золотом осенним, она горит над зимним серебром… Звезда полей горит, не угасая, для всех тревожных жителей земли, своим лучом приветливым касаясь всех городов, поднявшихся вдали…». Изменения действительности отражаются в антонимических корреляциях времён года (осень – зима), социальных характеристик (город – деревня), состояний человека (потрясение, тревога – покой), биографического времени лирического героя (прошлое – настоящее). Статичность образа звезды подчёркивается анафорами «Она горит над…», «Звезда полей…» (в этом небольшом по объёму стихотворении данное метафорическое словосочетание повторяется четыре раза).

Последняя строфа «окольцовывает» стихотворение, возвращая читателя к первоначальному моменту речи (зеркальность композиции – ещё одно подтверждение «равновесности» данного стиха).

Из всех ситуаций бытия звезды полей наиболее точно выражающей её суть является намеченная в первой строфе: «Но только здесь, во мгле заледенелой, она восходит ярче и полней…». В этом автор видит правдивое выражение сущности мира как экзистенциального самопознания  бытия, момента истины, совпадения бытия и его идеи.

Повторяемость образа звезды уже в тексте данного стихотворения позволяет говорить о ней как о символе, в семантическую базу которого входят такие значения как «источник света», «надежда», «ориентир», «счастье», «устремлённость вперёд», «мечта», «образное воплощение идеи другого явления»…

Ориентирование образов текста на конкретную принадлежность («звезда полей», «родину мою», «жителей земли») характеризует идеальность образа звезды как действенную. Это определённый смысл бытия, постижимый, реально проступающий в мире и оправдывающий его существование, соединяющий мечту и реальность. По словам Е. Ивановой, «можно полагать также, что символ звезды полей соотносится в стихотворении с символом рождественской звезды, напоминающей о том, что есть на земле место, где родился Спаситель, что усиливает оптимистическое настроение финала»  (123; 53).

В сочетании с конкретизирующим наречием «здесь» (на родине, в России) названная ситуация является прямым намёком на православное избранничество Руси и в том плане, что это место, избранное для познания Истины: «По мере развития лирического сюжета художественное пространство стихотворения «Звезда полей» заметно расширяется. Рубцовская звезда полей горит уже не только над Россией, но и «для всех тревожных жителей земли». Таким образом, счастье воспринимается героем как мир и покой всего человечества. Однако в последней строфе стихотворения художественное пространство опять сужается. Только на родине звезда «восходит ярче и полней». В заключительной строфе актуализируется тема малой родины» (123; 52).

Из содержания стихотворений мы узнаём о следующих сюжетных событиях: разлука с отчим домом («В горнице») – смерть матери лирического героя – («Памяти матери», «Аленький цветок») – разлука с любимой («Улетели листья») – служба на флоте («Старпомы ждут…») – возвращение на родину («На родину!») – попытка устроить семейную жизнь и разрушение семьи («Прощальная песня») – встреча со старыми друзьями («Нагрянули») – новая разлука с родным краем («На вокзале»).

К «сюжетным» стихотворениям здесь относятся («В горнице», «Памяти матери», «Аленький цветок», «Улетели листья», «Старпомы ждут…», «На родину!», «Нагрянули», «На вокзале»). Их содержание дополнено «вставными характеристиками»: «Наслаждаясь ветром резким…», «Ветер всхлипывал, словно дитя…», «Шторм», «Эх, коня да удаль азиата…», «Дышу натруженно, как помпа…», «Прекрасно небо голубое…», «уединившись за оконцем…», «Элегия», «В минуты музыки», «Окошко. Стол. Половики…», «По дороге из дома», «Я забыл…».

К «внесюжетным» стихотворениям-этюдам (данный тип содержания лирического романа был отмечен в предыдущей КС) «Я буду скакать…», «Журавли», «Утро» добавляются лирические отступления, носящие социальный, публицистический характер («Грани»). Сами ситуации в жизни природы и людей носят символический характер («Седьмые сутки дождь не умолкает»). Наблюдается укрупнение, циклизация отдельных стихотворений («Осенние этюды»). Увеличивается и число дополнительных сюжетных линий («Однажды», «Полночное пенье», «Медведь», «Ворона»). В них можно отметить усиление мифологического начала, что придаёт всё более обобщённый характер основной сюжетной линии. Автор вновь возвращается к оценке православия: «Но твой отвергнутый фанатизм увлёк с собою и красоту…» («Промчалась твоя пора…»), противопоставляя «фанатизм» в любом (религиозном, социалистическом) проявлении и милосердие. Последнее предполагает жалость, а, следовательно, любовь (в данном тексте – к иудейскому празднику), первое – порочную, тщеславную гордость, ведущую к культивированию и вырождению даже лучших традиций. И это закономерный отклик поэтической души голосу эпохи.

Кроме того, «в стихотворении «Промчалась твоя пора» важно, прежде всего, ощущение праздника. Пасха для православных – важнейший праздник, когда после страстей на кресте и смерти за человечество Спаситель воскресает; пусть из праздника уходят евангельские подробности, но душа праздника хранится народом и передаётся в поэзии» (123; 66).

Содержание КС «Звезда полей» расширяет систему персонажей лирического романа. По сравнению с предыдущей книгой  здесь появляются образы доброго Фили («Добрый Филя»), старого пастуха («Жар-птица»), матери лирического героя («Памяти матери», «Аленький цветок»), Н.В. Гоголя («Однажды»), моряков («Старпомы ждут…», «Шторм»), друзей лирического героя («Нагрянули»), поэта-пьяницы («Полночное пенье»).

Сравнение эпического сюжета данной и предшествующей КС позволяет отметить, что события в них развиваются параллельно, спиралеобразно, однако поздний сюжет дополняет и углубляет ранний.

Первое стихотворение – «В горнице» (действие его происходит в настоящем времени) –   содержит установку на движение лирического героя сквозь пространство и время, переходы из одного состояния в другое. Эти установки развиваются в стихотворении «На реке Сухоне», где для их воплощения автор прибегает к интерпретации мифологического и библейского сюжетов.

В основе стихотворения «На реке Сухоне» лежит мифологема – образы переправы и паромщика. Кольцевая композиция (примерное совпадение начальных и конечных строк) уже на уровне построения текста отражает некое двоемирие произведения, воплощённое в образе противоположных берегов. Немаловажное значение имеет здесь и образ зеркала, реконструируемы на уровне подтекста. Он является своего рода импульсом к движению лирического сюжета – переходу от видимых лиц, предметов и явлений (пасмурный день, старушка с горбом, мужики, кони, подвода) к их сущности.

Образ реки отражает, во-первых, полюсы перехода от настоящего к ближайшему будущему, во-вторых, текучесть, изменяемость человеческого существования, в котором этот переход не осознаваем, едва заметен. Определённая переходность заложена, кажется, в самой природе человека, фигуры в поэзии Н. Рубцова драматической, соединяющей самые разные планы художественного мира поэта.

В целом ряду образов: реки, переправы, лодки, кладбища – образ матери лирического героя является центральным, оправдывающем его почти физическую потребность в познании «иного мира». Созвучно идеям представителей космизма, мыслям целого ряда философов (например, Шопенгауэра) о трагичности человеческой природы одним из основополагающих начал лирического романа является нежелание лирического героя смириться с конечностью человеческого существования, с несправедливым фактом смерти близкого и нужного человека. Одной из устойчивых характеристик лирического героя рубцовских стихов наряду с высокими чувствами патриотизма и высокой нравственности является затаённая и неизлечимая обида на несправедливость судьбы, испытанную им в раннем детстве. Этот мотив систематически повторяется в его творчестве то в форме открытого выражения тоски по не полученной, не востребованной и не разделённой любви («Аленький цветок»), то в форме несбыточной надежды («Памяти матери»), то в форме сна («В звёздную ночь»). Разрешение этого конфликта – наиболее сложный момент как в личной судьбе Н. Рубцова, так и в композиции его лирического романа.

В следующем стихотворении («Памяти матери») в романе возникает архетипический образ, метонимически связывающий воедино три темы: судьбы (рока) лирического героя, его прошлого и родины. И это ещё один лейтмотив – постоянное возвращение к образу матери и факту её смерти.

Таким образом, первые три стихотворения книги намечают в целом её фабульную основу: частное и общее движение, взаимный переход от абсолютного архетипического прошлого к настоящему, в основе которого – перелом в судьбе лирического героя и России.

Поэтические новеллы «Я буду скакать…», «Промчалась твоя пора», «Журавли», «Улетели листья», «Утро», «Прощальная песня», «На вокзале», «Старая дорога» образуют своего рода цикл стихотворений, связанных лирическим сюжетом движения сквозь пространство и время от прошлого к настоящему. В первых трёх стихотворениях этот мотив расставания носит характер щемящей душу утраты высокой самобытной культуры прошлого и преломляется образом улетевших листьев и разлукой с любимой в конкретной судьбе лирического героя. Разлуке с любимым человеком далее приходит на смену угроза утратить гармонию лирического героя и природы, воплощённую в стихотворении «Утро»: «Когда, смеясь, на дворике глухом встречают солнце взрослые и дети, - воспрянув духом, выбегу на холм и всё увижу в самом лучшем свете». Этот факт носит трагический характер: «Я уеду из этой деревни… будет льдом покрываться река, будут ночью поскрипывать двери, будет грязь на дворе глубока…» («Прощальная песня»), перерастающий в эсхатологический: «О земле подумаю, о небе и о том, что всё это пройдёт» («На вокзале»). Однако состояние гармонии, однажды испытанное, налагает неизгладимый отпечаток на образ лирического героя. Как человек, чисто и искренне любящий родину, он «чист душою», выбрав нелёгкий путь постижения высокой нравственности русской души: «И опять, весёлый и хороший, я умчусь в неведомую даль!..» («На вокзале») Определённость гражданской позиции придаёт ему силы в движении личной судьбы и историческом движении, позволяет ощутить бессмертие русской души. Это подчёркивает возвращение автора к лейтмотиву дороги, являющееся апофеозом условно обозначенного цикла: «Но этот дух пройдёт через века! И пусть травой покроется дорога, и пусть на ней, печальные немного, плывут, плывут, как прежде, облака…» («Старая дорога»).

Сопоставление текста Евангелия от Матфея и стихотворения «На вокзале» позволяет увидеть их связь, в первую очередь, на уровне подтекста.

Первые три строфы стихотворения не обнаруживают связи с библейским текстом: «Закатилось солнце за вагоны. Вот ещё один безвестный день, торопливый, радостный, зелёный, отошёл в таинственную сень… Кто-то странный (видимо, не веря, что поэт из бронзы, неживой) постоял у памятника в сквере, позвенел о бронзу головой, посмотрел на подпись с недоверьем и ушёл, посвистывая, прочь… И опять родимую деревню вижу я: избушку и деревья, словно в омут, канувшие в ночь. За старинный блеск её паромный, за её пустынные стога я готов безропотно и скромно умереть от выстрела врага…»

Названный феномен не возникает в стихотворении сознательно, как заданная установка, а обнаруживает себя в его кульминации, являясь разрешением духовных исканий лирического героя на заданном этапе, в момент поиска о смысле и направлении заданного ему пути-дороги.

Попытаемся представить это, опираясь на приём сравнительно-сопоставительного анализа: О вине подумаю, о хлебе, о птенцах, собравшихся в полёт, о земле подумаю, о небе и о том, что всё это пройдёт. И о том подумаю, что всё же нас кому-то очень будет жаль. И опять, весёлый и хороший, я умчусь в неведомую даль…» Ср.: «И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов. Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего» (Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 27-29); «И когда они ели, Иисус взял хлеб и благословив преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое» (Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 26); «Он же сказал ему в ответ: написано: «не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Евангелие от Матфея, гл. 4, ст. 4); «Хлеб наш насущный дай нам на сей день» (Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 11); «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в жницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 26); «Небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут» (Евангелие от Матфея, гл. 24, ст. 35); «Видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря». (Евангелие от Матфея, гл. 9, ст. 36); «И преобразился перед ними: и просияло лицо его как солнце, одежды же его сделались белыми как свет» (Евангелие от Матфея, гл. 17, ст. 2); «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один» (Евангелие от Матфея, гл. 24, ст. 36); «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет» (Евангелие от Матфея, гл. 29, ст. 42).

Таким образом, стихотворение «На вокзале», скорее всего, соответствует типу лирического сюжета, который условно можно назвать «интерпретация библейского сюжета».

Переход с классического катрена на пятистишие подчёркивает особую смысловую нагрузку, которую автор придаёт третьей, переломной и кульминационной строфе. Особенный, рубцовский дольник передаёт песенную интонацию, ориентирующую на необъятность, национальный характер поставленного вопроса.

Необычайно широк предметный план стихотворения. В него входят и астрономические тела – «солнце», и название веществ – «бронза», и пространственно-временные характеристики – «даль», «день», «ночь», и средства передвижения – «вагоны», и географические объекты – «деревня», и библейские мифологемы – «вино», «хлеб», «птенцы», и предметы природы – «деревья», «омут», «стога», и названия строений – «избушка», и название состояния явлений природы – «плеск», «блеск».

В плане использования лингвистических средств обращает на себя внимание то, что в первой части стихотворения глаголы стоят в форме прошедшего времени («закатилось», «отошёл», «постоял», «позвенел», «посмотрел», «ушёл»), во второй – в форме настоящего («вижу»), наконец, в последней – в форме будущего времени («подумаю», «пройдёт», «умчусь»), что вызывает ощущение присутствия лирического героя одновременно в трёх измерениях. Плавность переходов из одного «измерения» в другое создаёт система анафор и синтаксический параллелизм, а также повторяющийся союз «и» в значении «последовательность сменяющих друг друга событий».

Система эпитетов чётко подразделяется на две группы. С одной стороны – «торопливый», «радостный», «зелёный», «родимый», «весёлый», «хороший»; с другой – «безвестный», «таинственный», «странный», «неведомый». Это придаёт стихотворению форму несобственно-прямого диалога: человек – вечность.

    Достаточно отчётливо звучит в произведении и сатирический момент. Сатира Н. Рубцова – это форма комического, находящаяся на стыке открытого обличения общественных пороков и «эзоповского языка». Поэт не высказывает критику государства и режима открыто, и, думается, делает это совсем не по соображениям цензуры. Его искренней натуре чуждо возведение высмеивания в смысл творчества. Он не поэт площадей и полемических журналов. По этой же причине Н. Рубцов не практикует в своей поэзии язык аллегорий и иносказаний. Его смех – это не «смех до слёз» и не «смех сквозь слёзы». Это вообще не смех. Само мировоззрение лирического героя, элегичность рубцовского творчества, неблагополучие его народных типов и персонажей в идеале должно заставить устыдиться сильных мира сего и равнодушных к проблемам этого мира. Это не смех, а скорее молчаливый укор, урок, который читатель должен и обязан извлечь из его стихов, притом что их нельзя назвать назойливо дидактичными.

Это же можно отметить и в позиции лирического героя относительно будущего. В этой позиции нет абсолютного целеполагания или абсолютной уверенности в благополучии завтрашнего дня, что опять же противостоит лозунгам и декларациям современного для поэта мира. Лирический герой готов принять будущее таким, каким оно будет. Это не есть позиция смирения или примирения. Это позиция житейской мудрости, лишённая бравады или страха. Силы в нелёгком пути лирическому герою придаёт именно та душевная гармония, которой он достигает в ходе своих размышлений о жизни и бытии.

Стихотворение «Седьмые сутки дождь не умолкает» перекликается с новеллой «На вокзале» по композиции и проблематике. Однако если произведение, рассмотренное ранее, перекликается с текстом Нового Завета, то в данном случае работа с подстрочником выявляет опору скорее на Ветхий Завет, Книгу Бытия.

Это можно доказать, в первую очередь, текстуально: «Седьмые сутки дождь не умолкает. И некому его остановить. Всё чаще мысль угрюмая мелькает, что всю деревню может затопить. Плывут стога. Крутясь, несутся доски. И погрузились медленно на дно на берегу забытые повозки, и потонуло чёрное гумно. И реками становятся дороги, озёра превращаются в моря, и ломится вода через пороги, семейные срывая якоря… Неделю льёт. Вторую льёт… Картина такая – мы не видели грустней! Безжизненная водная равнина, и небо беспросветное над ней. На кладбище затоплены могилы, видны ещё оградные столбы, ворочаются, словно крокодилы, меж зарослей затопленных гробы, ломаются, всплывая, и в потёмки под резким неслабеющим дождём уносятся ужасные обломки и долго вспоминаются потом… Холмы и рощи стали островами. И счастье, что деревни на холмах. И мужики, качая головами, перекликаясь редкими словами, когда на лодках двигались впотьмах, и на детей прикрикивали строго, спасали скот, спасали каждый дом, и глухо говорили: - Слава богу! Слабеет дождь… вот-вот… ещё немного… И всё пойдёт обычным чередом!..» Ср.: «Через семь дней воды потопа пришли на землю» (10 ст. 7 кн. «Бытия»); «Я буду изливать дождь на землю сорок дней и сорок ночей; и истреблю все существующее, что я создал с лица земли» (Книга Бытия, гл. 7, ст. 4); «В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились» (Книга Бытия, гл. 7, ст. 11); «Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней» (Книга Бытия, гл. 7, ст. 24); «На пятнадцать локтей поднялась над ними вода и покрыла горы» (Книга Бытия, гл. 7, ст. 20); «На пятнадцать локтей поднялась над ними вода и покрыла горы» (Книга Бытия, гл. 7, ст. 20); «И продолжалось на земле наводнение сорок дней, и умножилась вода, и подняла ковчег, и он возвысился над землею. Вода же усиливалась и весьма умножалась на земле; и ковчег плавал по поверхности вод» (Книга Бытия, гл. 7, ст. 17-18); «И вспомнил Бог о Ное, и о всех зверях, и о всех скотах, бывших с ним в ковчеге; и навёл Бог ветер на землю, и воды остановились» (Книга Бытия, гл. 8, ст. 1); «Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся» (Книга Бытия, гл. 8, ст. 22).

Итак, если ряд стихотворений Н. Рубцова, таких как «На вокзале», «Поезд», «Я умру в крещенские морозы» - это лишь смутные и неясные предчувствия Апокалипсиса, то «Седьмые сутки дождь не умолкает» - это глубоко символическая картина переживания Конца Света, который поэт видит уже в настоящем.

Ветхозаветный сюжет о потопе и Ноевом ковчеге Н. Рубцов интерпретирует в свете собственного мироощущения.

В роли ковчега здесь выступает русская деревня, избранная пронести сквозь социальные потрясения основы истинной цивилизации – цивилизации трудолюбия, милосердия, нравственности. Эта идея и образ встречается в русском искусстве 20 в. и у других его представителей, например, у режиссёра А. Сокурова в фильме «Русский ковчег». «Ковчег» – это сама русская душа, сам русский характер, наконец, сама Россия среди безвозвратно гибнущего мира. В свете названного мнения, становится намного яснее рубцовское «Россия! Русь! Храни себя! Храни!»

Бытовая ситуация – наводнение в деревне – служит своего рода точкой отсчёта и принимает в художественном воплощении поэта широту картины глобального бедствия. Ветхозаветный  эпический сюжет спасения одной семьи, заранее избранной Богом к спасению, принимает здесь форму сюжета лирического, в основе которого поединок человека и природы.

Символично само количество строк в строфе – двенадцать. Это соответствует общей – апостольской, пророческой тематике стихотворения.

Первая строфа представляет собой описание наводнения в деревне. В контексте 1966 года (дата написания стихотворения) подобный пейзаж мог быть навеян самой «миграционной» политикой государства в деревенской жизни. Действительность представляется лирическому герою хаосом, в котором смешались все привычные понятия о труде, быте, укладе, ладе русской деревни, да и всей русской жизни.

Однако уже во второй строфе стихотворение приобретает поистине вселенскую масштабность, в которой хаос охватывает уже не только землю, но и небо, вселенские законы бытия. В художественном мире стихотворения смешиваются уже такие краеугольные понятия, как жизнь и смерть, и не просто смешиваются – а стираются из воспринимающего сознания.

Неожиданный поворот лирический сюжет получает в последнем, третьем двенадцатистишии. По сути, только в ней автор вводит в текст коллективного лирического персонажа – «мужиков» как своего рода форму авторского сознания.

Ситуация, бесспорно, экзистенциальна. Люди противодействуют некоему «ничто», пытающемуся поглотить их. Они абсолютно покинуты самим мирозданием. Персонажи самостоятельно выбирают свою сущность: «спасали скот, спасали каждый дом». В их образе сознание автора выбирает между здравым бытием и хаотическим небытием. Мотивировкой авторского воображения и поведения персонажей является ответственность за судьбу «каждого дома, каждого двора». Сама эта ответственность, кажется, заложена в авторское сознание силами, создающими Апокалипсис как императив самосохранения Добра, что само по себе соответствует ветхозаветной трактовке потопа или евангельской трактовке грядущего Конца Света и последующего Пришествия Христа: «Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: «приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира» (Евангелие от Матфея, гл. 25, ст. 34).

Лирическое содержание стихотворения «Утро» выражается в трёх предложениях. Первое из них представляет собой сложную синтаксическую конструкцию типа период. В  структурном плане оно распадается на две части, отделённых друг от друга графически и интонационно и связанных условно-временными и причинно-следственными отношениями. Первая из них является условием и необходимой причинной предпосылкой для второй. Перечислительная интонация, связанная с употреблением однородных придаточных предложений характеризуется возрастающим повышением голоса в порядке перечисления. В содержательном плане первая часть периода представляет собой описание изменений в жизни природы: «Когда заря, светясь по сосняку, горит, горит, и лес уже не дремлет, и тени сосен падают в реку, и свет бежит на улицы деревни…», вносящих изменение в жизнь людей (этот второй содержательный план в синтаксическом отношении выражается повторным употреблением условно-временного союза «когда» в ряду однородных придаточных): «когда, смеясь, на дворике глухом встречают солнце взрослые и дети…» Пауза, логически возникающая здесь, воспринимается как указание на закономерность изменения в мировосприятии лирического героя, о котором автор говорит далее: «И всё увижу в самом лучшем свете…»

Следующее далее простое предложение с рядом однородных членов, после которых стоит обобщающее слово: «Деревья, избы, лошадь на мосту, цветущий луг – везде о них тоскую…», возникает как инверсия периода: если в первом предложении происходит пространственное приближение героя к воспринимаемым образам, которые составляют картину его микрокосма, то направление движения во втором противоположно. Пространственная отдалённость выступает здесь как необходимое условие и мера оценки воспринятого явления, своего рода центр, в пространственном и эстетическом отношении создающий определённую устойчивость в мироощущении лирического героя: «И, разлюбив вот эту красоту, я не создам, наверное, другую…»

Сочинительный союз «и» в значении следствия создаёт между последним предложением и всей предыдущей частью стихотворения такого же рода отношения, как и между частями каждого из них. Это квинтэссенция произведения, что выражается и в грамматическом плане: обстоятельство времени, выраженное деепричастным оборотом, синонимично придаточному предложению с условно-временным значением. Поэтому последнее предложение, характеризующееся более простой структурой, чем предыдущее является в этом смысле нейтральным в грамматическом плане.

«Зеркальность» пространственного движения в стихотворении отражает одну из особенностей  художественного мышления Н. Рубцова: осознание ценности явления через удаление от него. Подобное отношение к воспринимаемому реальному миру преобразует художественное пространство лирического романа в своеобразную систему координат и получает оценку только в соотнесении с ценностной основой.

Преображение выступает здесь как разновидность движения. В стихотворении «Утро» имеет место внешнее преображение природы, воспринимаемое как данность и внутреннее преображение воспринимающего сознания (изменение восприятия лирическим героем природы: от зрительного к ценностному). Следствием  этого является обратное направление преображения: сформировавшийся в сознании лирического героя ценностный образ природы преобразует её самое от конкретного явления, обусловленного пространственно-временной ситуацией к идеалу, относительно которого происходит развитие времени и пространства.

Угол авторского зрения («над воспринимаемым») и его пространственное движение – вверх, своего рода возвышение и остранение, характерный приём в поэтике лирического романа Н. Рубцова.

Двусмысленность выражения «и всё увижу в самом лучшем свете» выступает в тропеической функции – это и указание на рецепторную зрительную     характеристику, и указание на характер мировосприятия лирического героя.

Оксюморонное сочетание элегической ямбовой интонации и мажорного, романтического содержания стихотворения, на наш взгляд, отражает важное для творческой эволюции Н. Рубцова совмещение  реалистического и романтического подходов в понимании и отражении бытия. Гармонический центр мироощущения лирического героя выходит за рамки трагедии личной и национальной судьбы (элегическое реалистическое начало) или торжества момента в  циклическом, календарно-обусловленном и предсказуемом движении времени (романтическое начало). Всеобщность и целостность восприятия переводит образ мира во вневременное и внепространственное единство индивидуального и всеобъемлющего в эстетически идеальном произведении искусства.

Преобразуемое сознание начинает выступать в произведении как преобразующее. Поэт создаёт бессмертный образ мира, и это его победа над гибельной силой времени и обстоятельств (здесь нужно вспомнить контекст жизни Н. Рубцова, в которой 1965 год – время создания стихотворения – далеко не самый светлый период, и контекст творчества, в котором практически одновременно со стихотворением «Утро» были созданы драматические «Памяти матери», «Прощальная песня», «Памяти Анциферова»). В основе данной пастореллы вечный миф о художнике, обречённом на неизбежную смерть (Н. Рубцов знал о ней), но обретающем бессмертие в своих творениях. Это запечатление красоты момента в вечную красоту и гармонию и есть, по мнению автора, высшее и единственно возможное проявление прекрасного.

В следующий условно выделяемый цикл по единству системных характеристик можно объединить стихотворения «Однажды», «Ветер всхлипывал, словно дитя», «Памяти Анциферова», «Шторм», «Эх, коня да удаль азиата…», «Дышу натруженно, как помпа!..»

Если предыдущий цикл характеризуется движением сквозь пространство и время, то данный – остановка в этом движении, и характеристика общества на современном срезе исторического движения. Тема серости и убогости современного автору быта  поднимается в стихотворении «Однажды» устами Гоголя как своеобразного двойника лирического героя. Слова лирического персонажа: «Жить скучно, господа!» не только продолжают начатый в романе ранее культурный диалог, но и подчёркивают родственность различных эпох, вневременную родственность пространственно-временного движения и русской души, чуждость и разрушительную силу, которую несёт ей застой. Всю убогость этого застоя автор подчёркивает, противопоставляя ему романтизм юношеской любви лирического героя, яркость и неординарность образа Анциферова. Дальнейшее развитие противопоставление движения и статичности получает в «морских» стихотворениях «Старпомы ждут своих матросов» и «Шторм», где застой переводится в категорию порока и народного бедствия: «Бушует сентябрь. Негодует народ. И нету конца канители! Беспомощно в бухте качается флот, как будто дитя в колыбели…»

Противоречия между жизнью и смертью; миром поэзии - миром обыденности; земным и неземным, формирующие конфликт книги, получают неожиданное разрешение в образе души лирического героя  – это своего рода разрядка противопоставления движения и застоя (при анализе книги это значение ещё не учитывалось). Застой – это серость, обыденность, которую человек может, должен и обязан изгнать из своей души, - к такой мысли автор подводит читателя. Личный протест лирического героя проявляется здесь  в форме романтической фантазии: «Эх, коня да удаль азиата мне взамен чернильниц и бумаг, - как под гибким телом Азамата, подо мною взвился б аргамак!» («Эх, коня да удаль азиата…») или самоиронии: «Дышу натруженно, как помпа! Как никому не нужный груз, лежу на койке, будто бомба, - не подходите! Я взорвусь!» («Дышу натруженно, как помпа!..»), которая выступает здесь как эстетическая категория, тесно связывающая его с христианским пониманием личности. Лирический герой констатирует собственное несовершенство, что проявляется в констатации несостоятельности собственных фантазий, в автошаржировании, в стилизации своего видения действительности, в использовании гротеска, гиперболы, алогизмов, неожиданной развязки, или в создании фантастической ситуации («Если жизнь начать сначала…»). Лирический герой этих произведений предельно искрен и откровенен. Его форма поведения является и определённым общественным протестом против духовной «выхолощенности» общества (об этом – позднее стихотворение «Судьба») и стремлением следовать естественности и простоты в запутанных человеческих отношениях. Образ лирического героя Н. Рубцова мифологичен. Прототипом его может быть Иван-дурак, Емеля, Лутоня и др. – персонажи, синтетически обобщающие народную простодушную мудрость и природную оригинальность.

В свою очередь, стихотворения «Грани», «Прекрасно небо голубое!..», «Я забыл…», «На родину!», «Ночь на перевозе», «В святой обители природы…», «Жар-птица», «Над вечным покоем», «Добрый Филя», «Душа хранит», «Жара», «Острова свои обогреваем», «Вечернее происшествие», «В полях сверкало. Близилась гроза…», Уединившись за оконцем…» связаны одновременной поэтизацией родного края и удалением от него.

Словами «хочется как-то сразу жить в городе и в селе» и «меня всё терзают грани меж городом и селом…» («Грани») Н. Рубцов намечает проблему, общую для названных стихотворений – необходимость объединения городской и деревенской культуры. Таким связующим звеном и является лирический герой. Дальний путь и разлука с родиной воспринимается последним как благо: «Прекрасно небо голубое! Прекрасен поезд голубой! – Какое место вам? – Любое. Любое место, край любой». Лирический герой несёт идеал малой родины по своему пути, освещая дорогу себе и своим современникам. Иронизируя над собственным несовершенством («Я забыл, как лошадь запрягают…»), он вновь и вновь ищет обетованную землю, открывая её всё в той же родной Николе в свете уже приобретённого жизненного опыта, и вновь несёт людям свой идеал, и вновь возвращается на обетованную землю. Таким образом, в лирическом романе получает необычную интерпретацию библейский сюжет о блудном сыне: «Есть маленький домик в багряном лесу, и отдыха нынче там нет и в помине: отец мой готовит ружьё на лису и вновь говорит о вернувшемся сыне…» («Жар-птица»). 

Стихотворение «На родину!» начинается введением в текст ситуации символического эпохального движения, стремительного, неудержимого и опасного, перекликаясь в этом с композицией целого ряда стихотворений («На автотрассе», «Поезд», «Мачты» и др.): «Во мгле, по холмам суровым, - без фар не видать ни зги, - сто километров с рёвом летели грузовики, летели почти по небу, касаясь порой земли. Шофёры, как в лучший жребий, вцепились в свои рули, припали к рулям, как зубры, и гнали – в леса, в леса! – жестоко оскалив зубы и вытаращив глаза…». Ощущение движения подчёркивается аллитерацией [р], анафорой, которую образует глагол «летели» с соответствующим значением стремительного движения, повтором «в леса», обилием тире, указывающих на стремительность действия, противопоставлением земли и неба, сравнением «как в лучший жребий», «как зубры», большим количеством деепричастных оборотов в значении добавочного действия.

Позицию, которую лирический герой занимает по отношению к всеобщему движению, можно определить как остранение: «Я молча сидел в сторонке, следя за работой мужчин и радуясь бешеной гонке ночных продуктовых машин…» Это движение не чуждо наблюдателю, однако в то же время осознаётся им как некая данность, освобождение от которой – благо: «Я словно летел из неволи на отдых, на мёд с молоком… И где-то в зверином поле сошёл и пошёл пешком».

Индивидуальное движение лирического героя отделяется от движения всеобщего. Оно не то чтобы противоречит последнему, но расширяет его масштабы и отказывается от его линейности и заданной направленности. Направлением индивидуального движения лирического героя является не какая-то конкретная географическая точка, а определённое состояние души «отдых и мёд с молоком». Материальное пространство, в котором он движется, постепенно переходит в нематериальное инобытие этого пространства; движение переходит в мироощущение. Границы этого перехода неопределённы: «где-то в зверином поле». Сам переход осознаётся лирическим героем как освобождение. Заданное, освоенное и утилизированное пространство тяготит его.

Таким образом, тема родины получает здесь новое неожиданное звучание: «родина – инобытие цивилизации», «родина – категория непространственного характера, статичная в плане пространственного движения и динамичная в плане потенциальной возможности перехода в инобытие пространства – мироощущение» (авт.)

Путь лирического героя в этих стихотворениях логически продолжает индивидуальное движение, отмеченное в новелле «На родину!». Это может быть краткое изложение его биографии («Жар-птица») или символическая характеристика ситуации движения путника, заплутавшего в поле («Русский огонёк»). Образ природы в данном случае символизирует стихию истории, автор акцентуирует то или иное гибельное начало природных сил. Это соотносится с пушкинским приёмом параллельного построения текста. Достаточно сравнить описание метели в повести «Капитанская дочка» и «зачины» рубцовских стихотворений: «Кружились птицы и кричали во мраке тучи грозовой, и было всё полно печали над этой старой головой…» («Старик»); в отличие от произведения А.С. Пушкина, у Н. Рубцова природа несёт разрушительное начало и в своей статичности: «погружены в томительный мороз, вокруг меня снега оцепенели! Оцепенели маленькие ели, и было небо тёмное, без звезд...» («Русский огонёк»).

Сама сюжетная ситуация экзистенциальна. Заблудившийся путник («Русский огонёк»), чужак, ищущий ночлега («На ночлеге»), матрос, возвращающийся на побывку домой («Жар-птица») – это вообще человек, потерявший маяк, ориентир в противоречиях жизни.

В образах праведников, с которыми встречается лирический герой,  заметно преобладает нематериальное, духовное начало, проявляющееся уже в отсутствии конкретного детального портретирования: «Глядит глазами голубыми, несёт котомку на горбу, словами тихими, скупыми благодарит свою судьбу…» («Старик»); «И долго на меня она смотрела, как глухонемая, и, головы седой не поднимая, опять сидела тихо у огня…» («Русский огонёк»). Это своего рода воплощения инобытия, духа природы, её мудрости самосохранения и самоизлечения от «болезней цивилизации». Мораль, а точнее – нравственная философия, её конкретный тот или иной аспект, постигаемый лирическим героем и излагаемый в заключительной части стихотворений – только прикосновение к глубинным пластам высшей мудрости бытия. Драматическая форма лирического повествования (её вопросно-ответное проявление) создаёт диалогические отношения между словом лирического героя и словом праведника. Первое сводится, как правило, или к односложным пространным ответам и вопросам бытового характера, или к пространному описанию собственной биографии; второе характеризуется предельной лаконичностью, способностью обобщённо и лаконично, в одном-двух простых предложениях выразить тот или иной нравственный закон: «Господь с тобой, мы денег не берём…» («Русский огонёк»); «Не знаю сколь…» («На ночлеге…»), народные корни которого активизируют в восприятии реципиента  весь фольклорный потенциал, имеющий место в его активном и пассивном словарном запасе. Номинальная информативная плоскость языка лирического героя раскрывается в речи праведников всей системой народного языка.

Путь-дорога –  часто неволя, тяжкая повинность для лирического героя; нести по миру познанное – высокая плата за право познания. Само познание может выступать в форме откровения, диалога с космосом: «И неизвестная могила под небеса уносит ум, а там – полночные светила наводят много-много дум…» («В святой обители природы»). Двойниками лирического героя выступают образы деревенских мудрецов-правдоискателей – старика из стихотворения «Жар-птица» и «Доброго Фили». Параллельно с персонажами-правдоискателями Н. Рубцов вводит в ткань лирического повествования образы, воплощающие в себе историческую память – сельское кладбище («Над вечным покоем») и образ души («Душа хранит»), христианские мотивы подчёркивают непреходящий характер постигаемых истин: «В деревне вернее природа и люди. Конечно, за всех говорить не берусь! Виднее над полем при звёздном салюте, на чём поднималась великая Русь» («Жар-птица»). Интерпретация библейского сюжета о Ноевом ковчеге («Острова свои обогреваем») происходит на фоне житейского юмора («Жара») и бытовой мистики («Вечернее происшествие»), придавая идеалу более близкое, доброе и человеческое звучание.

Сходным сюжетно-композиционным построением характеризуется и стихотворение «Над вечным покоем». Традиционная чёткость строфики (катрен), размера (пятистопный ямб с незначительными ритмическими вариациями типа пиррихий: 3:4), перекрёстный тип рифмовки, точная женская и мужская рифма (исключением здесь является лишь третья строфа) уже в плане построения стиха соединяет индивидуальное время лирического героя (прошлое, настоящее и будущее) с временем национальным. Явление первой природы (цветок) и второй природы (могила) являются образами, выполняющими функцию соединения времён: «Там и ромашки будто бы не те – как существа уже иного мира…» Причём, ощущение сопричастности национальному времени выступает как доминанта, а также конечный результат и непрерывного пространственного движения: «Пускай меня за тысячу земель уносит жизнь! Пуская меня проносит по всей стране надежда и метель, какую кто-то больше не выносит! Когда ж почую близость похорон, приду сюда, где белые ромашки, где каждый смертный свято погребён в такой же белой горестной рубашке…»

Преобладающее синтаксическое значение повелительного наклонения, а также условно-временное значение последних двух слов придают им вид императива. Сельское кладбище выступает как своего рода граница двух времён и одновременно таинство перехода из мира земного в мир вечный, нематериальный. Сравнение пейзажа и внешнего вида усопшего выступает как персонификация первого и отношение от общего к частному, от целого к его возможному проявлению. Это взаимное обогащение названных начал подтверждает усложнение образного построения стихотворения, переход от одиночных («белые ромашки», «свято погребён») к двойным эпитетам («в белой горестной рубашке»).

Название стихотворения демонстрирует всю полноту содержания образа земли как «кладовой» нравственности и чистоты всей предшествующей настоящему земной жизни, фундамента мироздания.

Завершающие цикл стихотворения  «В полях сверкало. Близилась гроза…», и «Уединившись за оконцем…» - возвращение к состоянию гармонии в душе лирического героя, нарушенному в стихотворении «Грани»: «Скорей, скорей! Когда продрогнешь весь, как славен дом и самовар певучий! Вон то село, над коим вьются тучи, оно село родимое и есть…». Оно даёт силы для дальнейшей работы в осмыслении и познании мира: «И снова в чистое оконце покоить скромные труды ко мне закатывалось солнце, и влагой веяли пруды…»

Следующие далее стихотворения «Цветы», «В горной долине», «Природа», «Аленький цветок», «Полночное пенье», «В лесу», «Весна на берегу Бии» носят ярко выраженный романтический характер. Романтические образы аленького цветка, далёкой сибирской реки, горного ущелья, одухотворённой природы, полночного пенья противопоставлены быту, где одухотворённый мечтой человек обречён стать банальным алкоголиком, по крайней мере, в понимании «здравого рассудка»: «Когда за окном потемнело, он тихо потребовал спички и лампу зажёг неумело, ругая жену по привычке. И вновь колдовал над стаканом, над водкой своей с нетерпеньем… И долго потом не смолкало его одинокое пенье…» («Полночное пенье»). Романтическая мечта лирического героя о гармонии мира и человека здесь не осуществима, как несбыточно его желание исправить или хотя бы оправдать несправедливость судьбы – смерть матери, которую он потерял в детстве («Аленький цветок»). Красота и счастье в его понимании подвержены нападкам стихии, хрупки и ранимы в столкновении с ней: «И мерещилось многие дни что-то тайное в этой развязке: слишком грустно и нежно они назывались – «анютины глазки» («Цветы»). Однако романтический идеал Н. Рубцова наряду с метафизическим бытием («Цветы», «Аленький цветок») получает реальное воплощение и развитие – в жизни, явлениях и законах природы: «Ах, вот колодина! Я плакал здесь. От счастья, родина. Ведь счастье есть. И счастье дикое, и счастье скромное, и есть великое, ну, пусть – огромное. Спасибо, родина, что счастье есть…» («В лесу»). Природа без устали посылает человеку знаки возможной гармонии, пусть сами по себе и обречённые на гибель: «Как человек богоподобный, внушает в гибельной борьбе пускай не ужас допотопный, но поклонение себе…» («Природа»). Понять это – значит оправдать её доверие и старания: «А какие в окрестностях Бии – поглядеть – небеса голубые! Говорю вам: - Прозреют слепые, и дороги их будут легки…» («Весна на берегу Бии»).

Стихотворения «А между прочим, осень на дворе…», «Осенние этюды», «Седьмые сутки дождь не умолкает», «Зимовье на хуторе», «Осенняя луна»  объединяет устойчивое чувство неблагополучия в восприятии лирическим героем мира.

Циклообразующим здесь является, бесспорно, стихотворение «Осенние этюды». В нём «… поэт использует олицетворение и сравнения. Эти два тропа в сочетании усиливают друг друга. Так и напрашивается сравнение с тютчевским стихотворением «Не то, что мните вы, природа», где также актуализируется мысль об одухотворённости всего сущего на земле» (123; 65). Высшая ступень «осеннего распада» проявляется здесь в интерпретации библейских мифов о конце света и изгнании человека из рая, языческого хаоса: характерное для народного творчества переплетение языческих и христианских верований чётко проявилось в стихотворении «Осенние этюды». Одиночество, обособленность от мира – высшее проявление дисгармонии в человеческих отношениях: «И понял я, что это не случайно, что весь на свете ужас и отрава тебя тотчас открыто окружают, когда увидят вдруг, что ты один…»

Когда нет возможности спасти от разрыва внешние связи бытия в силу вступают связи внутренние. Лишь поэзия способна гармонизировать распад в природе и душе лирического героя: «Я не один во всей Вселенной. Со мною книги, и гармонь, и друг поэзии нетленной – в печи берёзовый огонь…» («Зимовье на хуторе»). Лирический герой осознаёт действенную, преобразующую и спасительную силу его музы: «И одного сильней всего желаю: чтоб в этот день осеннего распада и в близкий день ревущей снежной бури всегда светила нам, не унывая, звезда труда, поэзии, покоя, чтоб и тогда она торжествовала, когда не будет памяти о нас…» («Осенние этюды»). Словосочетание «звезда любви», первоначально употреблённое автором, по настоянию цензуры было заменено на «звезда труда».

Своего рода программный цикл образуют стихотворения «Элегия», «В минуты музыки», «Окошко. Стол. Половики», «Нагрянули», «Прощальный костёр». В них растущее житейское неблагополучие лирического героя («Элегия») компенсируется его творческим  взрослением и минутами вдохновения («В минуты музыки печальной»). Поэт всё более отдаляется от внешнего мира – отсюда постоянный мотив прощания: «Может, мы за всё своё бывалое разожгли последний наш костёр…» («Нагрянули»). Одновременно усиливается чувство причастности лирического героя к вечному, непреходящему: «Душа свои не помнит годы, так по-младенчески чиста, как говорящие уста нас окружающей природы…» («Прощальный костёр»).

Заканчивается КС вновь лейтмотивом движения, на этот раз – движения не домой, на родину, а в сторону прямо противоположную: «Безжизнен, скучен и ровен путь. Но стонет ветер! Не отдохнуть…» («По дороге из дома»).

Итак, КС «Звезда полей» включает в себя 54 стихотворения. Наряду с циклообразующими моментами уже отмеченными в «Лирике» здесь можно отметить укрупнение лирической формы. Если фабульная основа «Лирики» представляет собой переход из настоящего в прошлое и обратно на основе сюжета, то в «Звезде полей» на первый план выходит не определённым образом упорядоченное развитие событий сюжетной основы, а, скорее, разработка определённых мотивов, тем, мировоззренческих подвижек лирического героя. В виде обобщённой схемы это можно показать так: лейтмотив (судьбоносное движение, переход от архетипического к конкретно-жизненному)  (3 стихотворения) – обретение смысла судьбоносного и исторического движения (9 стихотворений) – преодоление духовного и исторического застоя (7 стихотворений) – обретение гармонии в отношениях человека и мира (15 стихотворений) – утверждение романтического идеала и воплощение его в природе (7 стихотворений) – гармонизация мира поэзией (6 стихотворений) – удаление от реального бытия и обретение бытия поэтического (6 стихотворений) – лейтмотив (судьбоносное движение) (1 стихотворение). Композиция книги в целом носит кольцевой характер (он начинается и заканчивается лейтмотивом движения). Стихотворения внутри условно обозначенных циклов связаны по логическому принципу: «нарушение – обретение того или иного смысложизненного начала».

Внимательное наблюдение за логической последовательностью циклов и стихотворений позволяет предположить принципиально новый тип фабульной основы, представленный автором в КС «Звезда полей». Наряду с присутствием в КС уже намеченного в лирическом романе фабульного перехода настоящее – прошлое – настоящее (лишь 4 стихотворения связаны с прошлым лирического героя) здесь можно отметить удаление эпического событийного сюжета, а, следовательно, и эпической фабулы на второй план. В соотношении «эпическое – лирическое» последнее выходит на первый план и носит основной характер. Развитие мысли и чувства определяет развитие событий. Событие выступает как частное проявление лирико-философской закономерности.

Таким образом, в данной КС определяется национально-экзистенциальная проблематика лирического романа. Созвучно лирике Б. Пастернака, на первое место здесь выходит субъективный биографизм в изображении действительности. Социальное преломляется в судьбе лирического героя, которая начинает выступать как знак эпохи, исторической ситуации в жизни России, и если в «Лирике» речь шла о бытийной судьбе лирического героя и его народа, то здесь в большей степени имеет место судьба духовная.


  стр.6