продолжение, см.

3.4. Художественный идеал православного христианства как текстообразующая категория
и итог духовных исканий в поэзии Н. Рубцова.

Изучение проблемы «Христианство и литература» достаточно интенсивно развивается в последнем десятилетии. Об этом писали М.М. Дунаев, А.М. Любомудров, И.А Есаулов, Н.М. Коняев, М.В. Лосская-Семон, В.Н. Захаров, В.М. Острецов, В.А. Котельников, а также многие представители отечественной словесности, находящейся на границе филологии и богословия. Их мнения по поводу взаимодействия двух названных объектов исследования диаметрально противоположны. Так М.В. Лосская-Семон утверждает, что русские писатели – это «мессионеры, апостолы православного христианства» (174; 108). По мнению А.П. Дмитриева, русская культура во все времена своего развития была прочно укоренена в Православии (174; 108). В.И. Захаров утверждает, что на протяжении последних десяти веков у нас была не столько литература, сколько христианская словесность (174; 108).

Им противостоят идеи ряда исследователей, в частности Н. Грибова, по которому «в христианском смысле духовность русской литературы стоит на песке, в ней много поисков, нередко вслепую: одного они приближают к Истине, другого уводят от неё» (174; 108). С ним перекликается точка зрения В.М. Острецова, который утверждает, что «гуманная культура, воспитываемая литературой, привела к невероятно поверхностному взгляду на духовные истины, а вернее, и просто к их игнорированию. В ней отсутствует реальность Церкви и религии. Новая светская культура, и в первую очередь литература, рождались именно как антитеза церковной жизни» (174; 108).

Совершенно очевидно, что эти крайние точки зрения примирить между собой невозможно. Их несовершенство прослеживается, прежде всего, в обобщающем характере всех этих суждений. С лёгкостью можно привести литературные факты, которые не вписываются в эти схемы.

Думается, причина таких диаметрально противоположных оценок не только в субъективной трактовке литературного процесса. Совершенно определённые общехристианские или церковно-православные понятия сегодня зачастую превращаются просто в метафоры, образы речи. В трудах подобного рода явно и категорически необходима терминологическая определённость и твёрдость внутреннего исповедания веры.

Сочетания «христианская культура», «христианская вера», «христианская цивилизация» в наше время скорее очерчивают временные, национальные, географические, культурные рамки, чем связывают явление с определённым миросозерцанием.

Церковный смысл понятия «Православие» подменяется культурологическим, этническим, историческим. Если эта традиция возобладает, то и это определение подвергнется той же эрозии смысла, как это случилось со словом «христианский».

Часть современных исследований продолжает сегодня традицию изучения общерелигиозного контекста творчества художников (например, влияние народной религиозной культуры и т.д.). Существует также большое число работ, освещающих бытование христианских тем, библейских сюжетов, мотивов, образов, реминисценций (174; 107-125).

Библейские мотивы постоянно варьируются в отечественном литературном процессе. «Они составляют устойчивую традицию, через которую практически невозможно перешагнуть, так как она аккумулирует нравственный опыт человечества, поэтому достаточно сложно определить, обращается тот или иной поэт непосредственно к Библии или использует устойчивый поэтический образ, увиденный в классических образцах, но имеющий непосредственное отношение к религии» (124; 3-4). Это проявляется, главным образом, в использовании  определённых реминисценций, цитат, скрытых и явных эсхатологических мотивов, христианских образов и сюжетов, образующих библейский подтекст.

Сегодня уже недостаточно констатировать религиозность писателя или поэта, но необходимо определить её конкретный характер. Нужно отличать православную веру с её системой вероисповедальных истин с закреплёнными в догматах представлениями о Боге, мире и человеке от общехристианских воззрений, которые нередко ограничиваются лишь моральной стороной евангельского учения.

К православной истине приблизились и в разное время применили её Г.Р. Державин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Б.К. Зайцев, И.С. Шмелёв (174; 122). И если англосаксонская литература тесно связана с Ветхим Заветом и коренится в нём, то «русская всецело проникнута Новым Заветом» (169; 30). Русская словесность по сути своей евангельская. Из Евангелия берутся не только образы, эпиграфы, косвенно, но тем не менее веско освещающие произведение. «Священные тексты, врываясь в художественную прозу, придают русскому искусству небывалую сакраментальность» (169; 30). Это одна из специфических черт русского искусства, которой она поражает западного человека. Благодаря своему религиозному призванию русский роман был и остаётся до сих пор откровением для западных читателей и писателей.

А.М. Любомудров утверждает, что воцерковленность писателя или поэта можно доказать отражением бытия Церкви в художественном мире произведения (174; 107-125). Это может быть отражение самой реальности церкви, состояния причастности к ней; отражение разного рода отрывов от этой реальности; отражение устремлённости человеческой души к Христу или удаления от него. Православным произведением может считаться только такое, художественная идея которого включает в себя необходимость воцкерковления для спасения. Его герой либо воцерковлён, либо антицерковен, либо на этапе движения от одного состояния к другому. Только если в художественном мире главными ценностями остаются Бог и спасение, можно говорить о православности творчества писателя.

«Воцерковлённость персонажа всегда отражается и в тематике, и в сюжете» (174; 122). Ведь подлинный, а не номинальный православный христианин не может не поверять все главные события в своей жизни в свете Божьей правды, не может не включать их в сферу своей молитвы. Он может быть оторван от церковных богослужений, молебнов святым угодникам, от икон Божьей Матери, живого переживания праздников, но не от молитвы.

Лирический роман Н. Рубцова, на наш взгляд, может стать тем ценнейшим исследовательским материалом, который даст ответ на многие из поставленных вопросов.

«Ушли в прошлое такие ограниченные оценки и определения поэзии Н. Рубцова, как «тихая», «деревенская» (89; 5). С течением времени всё отчётливее становится понимание её места в русской поэзии и значения для русской культуры в целом.

При всём многообразии монографий и  статей о личности и творчестве поэта, в современном литературоведении ещё не дано на данный момент системного представления об основных проблемах его творчества и идеях, связанных с интерпретацией решения названных проблем. Так, например, практически не ставился вопрос «Н. Рубцов и Православие». К нему обращались немногие: данная проблема поднималась в статьях В.П. Астафьева, Н.М.. Коняева, Т.В. Даниловой, В.С. Белкова. Думается, что названный вопрос станет одним из центральных в рубцововедении ближайших лет.

Религиозность Н. Рубцова многое объясняет в его творчестве и личности. Большая часть поэтов, представителей советской эпохи, в силу своего мировоззрения и исторической ситуации обходили стороной библейскую тематику. Долгое время считалось, что Н. Рубцов – поэт именно такого ряда. На самом же деле утверждения, что поэзии Н. Рубцова присущи только гражданские мотивы, служение злобе дня, призванность воспеть страдания народа и прочие идеологические клише во многом заслоняют её просветлённость и трагичность.

Наблюдения за творчеством поэтов «рубцовского круга», как-то: А. Блока, С. Есенина – позволяют предположить, что  все они, в том числе и Н. Рубцов, использовали типологически сходную композицию лирических романов, что и обусловило схождение между текстами на уровне сюжета и композиции, а именно – их трёхчастность. Как известно, А. Блок называл своё лирическое наследие «трилогией вочеловечивания». Достаточно отчётливо, хотя и в несколько ином направлении (вера – безверие – новое обретение веры) он прослеживается и в лирическом романе С. Есенина.

Лирический сюжет всего лирического романа Н. Рубцова обнаруживает себя на трёх уровнях: уровне чувств (раннее творчество), уровне философии и уровне откровения – и развивается от одного к другому. Последние два сосуществуют на протяжении всего зрелого творчества поэта, дополняя, а нередко и перебивая друг друга. Кульминацией лирического романа Н. Рубцова является наметившийся в позднем творчестве переход от интеллектуальных поисков к чувственной вере, эволюция от сакрализации природного пространства до литургизации природных явлений, от философствования к откровению.

Итог духовных исканий Н. Рубцова и является объектом исследования данной главы.

Даже при поверхностном взгляде на творческое наследие Н. Рубцова, которое, на наш взгляд, можно рассматривать как единый лирический роман с композицией, сюжетом и фабульной основой особого типа, в нём отчётливо прослеживаются традиции христианского мироощущения, а точнее – русского христианского православия. И более того – оно выступает как итог духовных исканий поэта, отображённых в образе его лирического героя, как мировоззренческая основа данного лирического романа.

Соотнося биографию и творчество поэта, необходимо помнить, что мы говорим не о церковной святости Н. Рубцова, а о его пророческой силе и о божественной окрылённости его творчества. Н. Рубцов был живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его больных узлов. Это надо понимать – и исторически и метафизически. «Он был поэтом положительной стороны жизни вообще» (219; 172). Это положительное выступает в творчестве Н. Рубцова всё сильнее, всё ярче, входит в связь с его возвышенным религиозным настроением и в последние годы становится основным мотивом его творчества.

Особенно чётко связь с Библией прослеживается в таких стихотворениях Н. Рубцова, как «Поезд», «Седьмые сутки дождь не умолкает», «Старик», «Мачты», «Вологодский пейзаж», «Сибирь, как будто не Сибирь…», «Промчалась твоя пора…», «Душа хранит», «Над вечным покоем» и др.

В основу лирического романа Н. Рубцова положена закреплённая многовековой традицией потребность народа в приобщении к святыням. Поэт передаёт духовный опыт, посвящает всю силу своего таланта раскрытию действия Промысла в мире. Чудо в его лирике предстаёт как событие естественное: «В потемневших лучах горизонта я смотрел на окрестности те, где узрела душа Ферапонта что-то божье в земной красоте. И однажды возникло из грёзы, из молящейся этой души, как трава, как вода, как берёзы, диво-дивное в русской глуши…» («Ферапонтово»).

Думается, в данном случае перед нами особый тип классического реализма – духовный реализм (термин предложен А.П. Черниковым относительно творчества И.С. Шмелёва). Его предметом является большей частью не «объективная действительность», а некая «горняя реальность», которая время от времени проявляет себя в земном мире. Н. Рубцов почитает Бога не абстрактно-умозрительно, а в людях, их поступках, характерах, творениях, видит его в природе, в любом проявлении, как церковном, так и мирском. Рождение гармонии этих двух начал является внутренним действием, составляющим внутренний (лирический) сюжет большинства поздних стихотворений автора. В художественном плане это отражается в глубине символики, постоянном переводе поэтических текстов из бытового в бытийный план.

Темы покаяния, искупительной жертвы, подвижничества, храма, ведущие в творчестве поэта, - приметы подлинной духовности (особенно – в 1960-е гг.) и, по сути, краеугольные камни христианского православия, евангельского и народного христианства – являются основными в лирическом романе: «Когда ж почую близость похорон, приду сюда, где белые ромашки, где каждый смертный свято погребён в такой же белой горестной рубашке…» («Над вечным покоем»).

Если попытаться отойти от заштампованных представлений о Н. Рубцове как сугубо о «поэте-граждание», обнаружится, что в его творчестве мощно звучат мотивы и темы Священного Писания: евангельские мотивы кающегося грешника, блудного сына, сеятеля, библейского Пророка, вечного Храма. А позднюю лирику Н. Рубцова пронизывают настроения апокалипсиса, катастрофичности, неблагополучия в мире: «Седьмые сутки дождь не умолкает. И некому его остановить. Всё чаще мысль угрюмая мелькает, что всю деревню может затопить…»  («Седьмые сутки дождь не умолкает»).

Данные тезисы могут быть аргументированы как текстуально, так и поэтикой лирического романа в целом.

В лирике поэта встречаются обращения к библейским текстам, составляющие один из глубинных пластов произведения, условно называемого «Лирический роман» Н. Рубцова.

Конкретные текстуальные связи обнаруживаются в таких стихотворениях, как «В глуши», «Видения на холме», «Тихая моя родина», «Ферапонтово», «Элегия», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны» и др.

Некоторые рубцовские строки являются собственно перифразом Библии.

«Я пришёл к тебе в дни непогоды. Так изволь, хоть водой напои!» («Элегия») соотносится с «Евангелием от Матфея»: «Кто принимает пророка, во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника, во имя праведника, получит награду праведника. И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей» («Евангелие от Матфея», гл. 10, ст. 41-42).

Такую же ассоциацию может вызвать стихотворение «В глуши» («Успокоение»): «И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, - и се увидел Иоанн Духа Божия, который сходил, как голубь, и ниспускался на него». (Евангелие от Матфея, гл. 3).

«Видения на холме» явно напоминает «нагорную проповедь» Христа: «Взбегу на холм и упаду в траву. И древностью повеет вдруг из дола!..»  («Видения на холме»).

Концептуальное значение в лирическом романе Н. Рубцова имеет образ «тишины».    В Первом послании к Фессалийцам святого апостола Павла «тишина» осмысляется как понятие всеобъемлющее, включающее в себя мир, нравственный покой, человеческое единение. Святой апостол Павел напоминает завет Христа: «усердно стараться о том, чтобы жить тихо, делать своё дело и работать своими собственными руками, как мы заповедовали вам»(1 Фес. 4, 11). Об этом же речь идёт и в других посланиях святого апостола Павла – к Колоссянам (Кол. 3, 12) и в Первом послании к Тимофею (1 Тим. 2, 2).

Было бы преувеличением усматривать здесь прямую аналогию, но общий пафос метафорических образов, библейского и поэтического созвучен: «Тихо ответили жители, тихо проехал обоз. Купол церковной обители яркой травою зарос. Тина теперь и болотина там, где купаться любил… Тихая моя родина. Я ничего не забыл…» («Тихая моя родина»).

Лирика Н. Рубцова пронизана не поэтизацией смирения, а верой в вековую народную мудрость и достоинство, не любованием красотами родной природы, а надеждой на её благодатную силу, необходимую смятенному, измученному сомнениями и общественным неблагополучием человеку.

Доминирующий мотив образа «тишины» - мотив возвращения на родину, воссоединения с ней, осознания поэтом той глубины, которая живёт в национальном характере и окружающем поэта пространстве русской природы. Одна из ведущих тем – страдание одинокой личности, затерявшейся на чужбине, с покаянием возвращающейся к своему первоначальному истоку, вбирающей в себя и отчий дом, и народ с его подвижничеством и нравственной красотой. Здесь нельзя не заметить внутреннего сходства с притчей о блудном сыне, художественно перевоплощённой Н. Рубцовым в стихотворении «Жар-птица».

Своеобразным мостом, соединяющий в поэзии Н. Рубцова «земной» и «запредельный» мир, является образ храма, который изображается то как полуразрушенная деревенская церковь или часовня («Тихая моя родина»), то как Софийский собор («Выпал снег»), то как московский Кремль («О московском Кремле»). В достаточно большом количестве стихотворений поэт ссылается на религиозные праздники (Крещенье, Рождество, Пасха) и архитектурные памятники (Московский Кремль, Софийский Собор, Ферапонтово).

Образ храма – один из центральных в творчестве Н. Рубцова. Частотность его вовсе не этнографическая деталь. Храм явлен в его поэзии как символ православной Руси с её многовековой культурой, отчего дома-родины, исторической памяти, вбирающей в себя прошлое и настоящее России, как знак покаяния и душевного успокоения, нравственного богатства народной души и мира, как якорь спасения, без которого человеку в утилитарно-прагматическую эпоху грозит гибель.

В эстетическом сознании поэта храм – олицетворение человеческого единения, духовного просветления. Он воплощает в поэзии Н. Рубцова историческую и житейскую память, знаменующую исконные православные обряды – приметы духовности и временные вехи – от рождения до последнего приюта.

«Черты рисуемого художественного пространства напоминают детали и атмосферу Храма» (124; 3-4): «О, сельские виды! О, дивное счастье родиться в лугах, словно ангел, под куполом дивных небес!..» («Я буду скакать…»).

«Один из центральных образов рубцовской поэзии – колокольный звон» (124; 3-4): «Словно бы я слышу звон вымерших пасхальных сёл…» («В звёздную ночь»); «О чём рыдают, о чём поют твои последние колокола? Тому, что было, не воздают и не горюют, что ты была. Пасха под синим небом, с колоколами и сладким хлебом, с гульбой посреди двора, промчалась твоя пора!..» («Промчалась твоя пора!..»).

Естественно, возникает вопрос: являются ли христианские мотивы, храм в поэзии Н. Рубцова по преимуществу эстетической категорией или они глубоко сопряжены с непростой проблемой «Рубцов и Православие», в которой этическое и эстетическое неразрывны. По-видимому, в творчестве православного поэта органически сочетается и художественно воплощается и то и другое.

Позиция эстетической игры и этической автономии сменяется у Н. Рубцова позицией религиозно-нравственной отверженности («Неизвестный»), налагающей свою печать на изображение мира и человека. Это, в конечном счёте, и придаёт русской классике в целом ту особую глубину, которая определяет её статус в мировой литературе.

Сама музыка стихов говорит о гармонически возвышенном настроении поэта, так много в ней законченной гармонии духовной силы и красоты: «Усни, могучее сознанье! Но слишком явственно во мне вдруг отзовётся увяданье цветов, белеющих во мгле…» («В святой обители природы…»).

По словам И.Ю. Юрьевой (289; 284-288), в некоторых случаях нельзя говорить о сознательном использовании определённым поэтом библейского текста, а лишь о созвучности настроений, мотивов, общей тональности. Кажется, что некоторые произведения написаны Н. Рубцовым как бы «извне», потому что в душе поэта иногда нет и не может быть равного его герою восприятия религиозного опыта: «Как будто вечен час прощальный, как будто время ни при чём… В минуты музыки печальной не говорите ни о чём…» («В минуты музыки»); «На тёмном разъезде разлуки и в тёмном прощальном авто я слышу печальные звуки, которых не слышит никто…» («Прощальное»).

Так, например, анализ лирического романа Н. Рубцова позволил прийти к выводу, что некоторые из его стихотворений по сюжету, композиции, интонационным особенностям, посредством образов, реминисценций перекликаются с библейским жанром молитвы: «Огнём, враждой земля полным-полна, и близких всех душа не позабудет… - Скажи, родимый, будет ли война? И я сказал: - Наверное, не будет. - Дай бог, дай бог… ведь всем не угодишь, а от раздора пользы не прибудет… - И вдруг опять: - Не будет, говоришь? - Нет, говорю, - наверное, не будет! - Дай бог, дай бог… И долго на меня она смотрела, как глухонемая и, головы седой не поднимая, опять сидела тихо у огня…» («Русский огонёк»).

В движении лирического дискурса Н. Рубцова широко вовлекается аскетическая традиция, которая проявляется в речевых жестах, лексике, тропах и т.д. И здесь можно явственно отметить введение в стихотворения исповеди, покаянной речи: «И думал я: «Какой же ты поэт, когда среди бессмысленного пира слышна всё реже гаснущая лира, и странный шум ей слышится в ответ?..» («В гостях»). В основе молитвенных мотивов у Н. Рубцова лежит не стилизация молитвословия, а акт религиозно-языкового творчества, включающий в себя момент реального богообщения и богопознания. В канонический текст молитвы всякий раз вносится духовно-творческий момент; ослабление его обедняет молитву, отсутствие превращает молитву в прочитывание текста, делает исповедование сухокнижным, бесплодным.

Потребность молиться возникает у лирического героя Н. Рубцова стихийно, в результате просветления, радости, духовного подъёма.

В его молитве, как выражении благодарности, очищения, содержится просьба о благодати для других, для тех, кто выполняет своё земное предназначение. Самодовлеющая личность в нём словно исчезает, растворяется в едином соборном настрое.

Прямого обращения к Священному имени, обязательного для молитвы, здесь нет, но эмоциональный тон и многократно повторённое как заклинание пожелание благодати и прощения ассоциативно восходят к строю и ладу молитвы с её неизменным рефреном: «Господи, помилуй!»: «Россия, Русь! Храни себя! Храни!..» («Видения на холме»). Молитва здесь возникает естественно и традиционно как последняя, единственная надежда в момент народного неблагополучия.

В финальной строфе стихотворения «Видения на холме», несущей основную смысловую нагрузку в его композиции, соблюдены форма и стиль молитвы. Оно, по сути, заканчивается молитвенным возгласом, что соответствует покаянному финалу.

В художественной структуре стихотворения просматриваются и другие аналогии. Так, финальная строфа по своему содержанию и тональности ассоциируется с заключительным чином литургии, когда священник после общей храмовой молитвы молится вместе с прихожанами за всех сущих, скорбящих, пострадавших.

Приведённое сопоставление вовсе не свидетельство прямого заимствования, но иллюстрация внутреннего созвучия рубцовского поэтического слова музыке и строю молитвы, читающейся в храме во время богослужения (молебна). Литературное слово здесь явственно соотнесено с молитвенным (композицией, ритмикой обрядового церковного жанра), обретает в интерпретации поэта силу звучания поэтического. В этом взаимопроникновении стилей, возможно, кроется секрет высокой поэзии стихотворения, сюжет которого, на первый взгляд, так прост. Скорее всего, здесь мы имеем дело с бытованием духовной сущности молитвы в поэтическом слове.

Умирание и воскресение – главные мотивы православного христианства, необходимый путь подлинной духовной жизни, следующей за Христом, - «являются и ритуалом, дающим художнику слова пророческое звание»  (169; 32). Все великие русские писатели проходили через этот мучительный путь умирания и воскресения, все они чувствовали в себе это страшное призвание пророка. Этим пророческим призванием русские творцы и гордились и мучались. Ведь все они знали, что «гений и злодейство две вещи несовместимые». Они тяжко «падали», т.е. «умирали», и «восставали», т.е. «воскресали». Такова была их жизнь. Таковы жизнь и творчество Н. Рубцова, в котором эти основные мотивы православного христианства – смерть и воскресение, грех и преображение, страдание и искупление – центральны: «Все умрём. Но есть резон в том, что ты рождён поэтом,  а другой – жнецом рождён… Все уйдём, но суть не в этом…» («Я люблю судьбу свою»); «Когда, бесчинствуя повсюду, смерть разобьёт мою судьбу, тогда я горсткой пепла буду! Но дух мой… вылетит в трубу!»  («Кружусь ли я…»).

Один из центральных в творчестве Н. Рубцова – мотив странствий. С мотивом странствий как физического перемещения во времени и пространстве тесно сопряжён «мотив путеводной звезды»  (124; 3-4): «Буду поливать цветы, думать о своей судьбе, буду до ночной звезды лодку мастерить себе…» («В горнице»). И это уже внутренняя миграция лирического героя, который, подобно библейскому блудному сыну, находит в себе мужество начать движение от обманного мира вглубь себя и там с помощью высших, небесных сил обрести спасительные святыни, живой дух.

Путешествие по земле или воде имеет свой духовный аналог – странничество духа, цель которого – познание Бога. Мотив движения – один из доминирующих в его творчестве, в нём проявляется сама сущность русского Православия. «Странник» - это русский православный народ, издавна привыкший считать себя странником и пришельцем в этом мире. Его душа всегда рвётся к свету, сердце ищет аскетического искупительного подвига, узким путём и тесными вратами ведущего в Царство Божие. Именно таков характер «странничества» лирического героя.

Благодаря мотиву странствий в лирическом романе противопоставлены два типа рая. Это рай, расположенный во времени и пространстве, некая «обетованная земля», которую герой большую часть жизни ищет и не находит на «земле бренной», и рай обретённый, связанный с образом древней воцерковлённой Руси и расположенный в душе лирического героя. Н.Рубцов считал «религиозное настроение древности более духовным, более евангельским, чем настроение современного ему общества, и последнему предпочитал благочестие простого русского народа» (219; 172).

Религиозные мотивы «служат определённым каркасом, на который опирается рубцовский художественный мир. Примечательно, что они усиливаются во второй половине творчества поэта» (124; 3-4). В создание этого «каркаса» автор активно включает образные средства. Эпитеты часто выступают у Н. Рубцова как символы: «библейские страницы» («Журавли»), «святая красота» («Венера»), «церковные рамы» («В жарком тумане дня»). В более поздних редакциях стихотворений религиозные эпитеты порой исчезают, так в стихотворении «Журавли» «библейские» заменено на «древние». Думается, чаще всего это делалось по соображениям предстоящей цензуры.

Одновременно с прозаизацией лирики и обращением к народному слову (наглядные примеры названных качеств поэма «Разбойник Ляля», белый стих «Осенних этюдов») поэзия Н. Рубцова обогащается высокой библейской стилистикой, евангельскими образами и притчами. При этом поэтическое слово не превращается в апостольскую исповедь, а остаётся буднично знакомым, хрестоматийным: «Перед всем старинным белым светом  я клянусь: душа моя чиста…» («До конца»). «Интересно, что на полях машинописного текста стихотворения «До конца» неизвестный редактор поэта написал как отрезал: «Много крестов. Здесь можно обойтись без них». В ответ Рубцов не изменил ни строчки…» (17; 18).

В своём творческом методе Н. Рубцов не останавливается на чистом анализе факта. Он показывает, что, очистив идеал и себя самого от грязи, мы останемся не при чём ином, как при идеале христианском, что последний не исключает собою, но объясняет и совершенствует всё, что только есть доброго в мысли и чувстве человека.

«Философские стихи» - своего рода программное стихотворение Н. Рубцова, в котором отражено примирение души (сфера чувств) и рассудка (сфера философии) в разум (синтез чувства и мысли в веру): «Соединясь, рассудок и душа даруют нам – светильник жизни – разум!..».

В нём звучит традиционная в искусстве идея прозрения на смертном орде: «За годом год уносится навек, покоем веют старческие нравы, - на смертном ложе гаснет человек в лучах довольства полного и славы!..»

Восприятие смерти носит здесь христианский характер, при этом смерть воспринимается как очищение от грехов земных. Может быть, в этом кроется секрет пророческого предчувствия поэтом смерти: ему открылась другая, высшая реальность, которая всё дальше уводила его от столь горькой действительности: «Когда-нибудь ужасной будет ночь. И мне навстречу злобно и обидно такой буран засвищет, что невмочь, что станет свету белого не видно! Но я пойду! Я знаю наперёд, что счастлив тот, хоть с ног его сбивает, кто всё пройдёт, кого душа ведёт, и выше счастья в жизни не бывает! Чтоб снова силы чуждые, дрожа, все полегли и долго не очнулись, чтоб в смертный час рассудок и душа, как в этот раз, друг другу улыбнулись…» («Философские стихи»). Сходная дилемма прослеживается и в других стихотворениях: «Он в ласках мира, в бурях века достойно дожил до седин. И вот… Хоронят человека… - Снимите шапку, гражданин!..» («Идёт процессия»); «И невозможен путь обратный, и славен тот, который был, за каждый миг его отрадный, за тот весенний краткий пыл…» («Конец»).

Лирический герой Н. Рубцова - это тип странника, искателя, воплощающего христоцентрический тип русской религиозности, вечно противостоящий в ней бытовому и литургическому ритуалу (249; 227). Условны сами описания лирического героя: по ним сложно воспроизвести точный живописный, графический или кинематографический рисунок: «Шелестеть остатками волос…» («Элегия»); «Из моей прокуренной груди…» («Гость»); «Молодость уходит из-под ног…» («Элегия»).  Портрет здесь выступает как посредник духовного облика, который, в первую очередь, запоминает читатель.

Сущность лирического героя и самого Н. Рубцова часто проявляется в обретении веры, в оправдании человека, поздно пришедшего к Богу, в попечении о «запущенной русской душе»: «Филя любит скотину, ест любую еду, Филя ходит в долину, Филя дует в дуду! Мир такой справедливый, даже нечего крыть… - Филя! Что молчаливый? - А о чём говорить?..»

Стихи Н. Рубцова – своеобразное пророчество, призыв к миру и человеку, подошедшим к последней черте: «Поезд мчался с полным напряженьем мощных сил, уму непостижимых, перед самым, может быть, крушеньем, посреди миров несокрушимых. Поезд мчался с прежним напряженьем где-то в самых дебрях мирозданья, перед самым, может быть, крушеньем, посреди явлений без названья…» («Поезд»).

Н. Рубцову одному из немногих русских поэтов удалось привести героя к покаянию: «Я молчу, я слышу пенье, и в прокуренной груди снова слышу я волненье: что же, что же впереди? Как же так – скажи на милость! – В наши годы, милый гость, всё прошло, переменилось, пролетело, пронеслось? Красным, белым и зелёным нагоняем сладкий бред… Взгляд блуждает по иконам…Неужели бога нет?..» («Гость).

Но главное – он сумел создать положительный тип русского человека во всей его обаятельной духовной красоте: «А ты, говорит, полюби и жалей, и помни хотя бы родную окрестность, вот этот десяток холмов и полей…» («Жар-птица»); «Глядит глазами голубыми, несёт котомку на горбу, словами тихими, скупыми благодарит свою судьбу. Не помнит он, что было прежде, и не боится чёрных туч, идёт себе в простой одежде с душою светлою, как луч!..» («Старик»).

Национальное бытие русского народа, основанное на живой органической связи его настоящего с его историческим прошлым, не есть только факт истории: у Н. Рубцова это Закон Божий, воплощённый в общественной жизни человечества. Поэт любил Святую Русь как целостный организм, созданный её тысячелетней историей: «О, вид смиренный и родной! Берёзы, избы по буграм и, отражённый глубиной, как сон столетний, божий храм. О, Русь – великий звездочёт! Как звёзд не свергнуть с высоты, так век неслышно протечёт, не тронув этой красоты…» («Душа хранит»).

Главное, что сближало его с народом и историей в чисто духовном отношении, – это гармоническая ясность духа и, в конечном итоге, - смирение, смирение не только сердца, но и ума, что так легко открывает путь к вере. Самому чувству патриотизма, имеющему общечеловеческий характер, поэт даёт не столько психологическое, сколько религиозное обоснование. Данное обстоятельство объясняется, наверное, тем, что народные и исторические симпатии Н. Рубцова зависели от его нравственных и религиозных убеждений и наоборот; поэтому, переходя на народную почву и будучи поэтом деревни, Н. Рубцов не стал вместе с тем «отрицателем науки и культуры» (219; 172), подобно многим писателям и поэтам 20 века: «Звезда полей горит, не угасая, для всех тревожных жителей земли, своим лучом приветливым касаясь всех городов, поднявшихся вдали…» («Звезда полей»).

Н. Рубцов метафизичен в своей глубинной, изначальной сути. Он чувствует, что «существует другая, высшая правда Жизни, которая находится под запретом в социальной действительности «организованного счастья» и со своим Божьим даром никак не может вписаться в его рамки» (190; 45): «Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы, что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом, что, всё понимая, без грусти дойду до могилы…Отчизна и воля – останься, моё божество!..» («Я буду скакать…»).

Н. Рубцов обладал великим даром любви к родине, той любви, которая выше разумного сознания, любви – чувственной вере: «Русь моя, люблю твои берёзы! С первых лет я с ними жил и рос. Потому и набегают слёзы на глаза, отвыкшие от слёз…» («Берёзы»).

В творчестве поэта нашли отражение идеи русской религиозной философии. «Социальный идеал Н. Рубцова близок к мировосприятию В. Соловьёва» (124; 3-4). Это понимание развития национального самосознания как самого важного фактора природно-человеческой жизни.

Так поэт  признаёт в основе всех крупных общественных, исторических и политических движений начало религиозное или противорелигиозное: «Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей…» («Я буду скакать…»).

Категоричность, нормативность, нетерпимость, стремление найти ключ ко всем проблемам и тайнам бытия – основные приметы русской религиозной философии – являются также и основой концептуального религиозно-философского мышления Н. Рубцова.

В лирическом романе Н. Рубцова мы встречаемся с оригинальной интерпретацией традиционного православия. Его автор «продолжил традиции философской мысли, поставившей вопрос о необходимости сближения церкви с обществом, общественной практикой, национальной историей» (176; 63): «Перекликаясь с теми, кто прошёл, перекликаясь с теми, кто проходит… Здесь русский дух в веках произошёл, и ничего на ней не происходит...» («Старая дорога»).

О церкви в специальном смысле слова Н. Рубцов говорит очень мало, хотя жизнь и идеалы народа понимает как жизнь и идеалы церковные. В противовес мнению о происхождении религиозности Н. Рубцова, высказанному Н. Коняевым (143; 47), можно говорить и о конкретной воцерковленности поэта (он был крещён, ходил в церковь, читал Библию – об этом свидетельствуют воспоминания В. Аринина (8; 3) и М. Шаповалова (89; 3-4) и о постижении им православия через язык, через культуру. И это принципиально важно не только для Н. Рубцова, но и для всей деревенской литературы, и для вологодской школы в частности.

«Путь Н. Рубцова к православию, пролегающий не через Церковь, а через русскую классическую поэзию, типичен для литераторов, начинавших свой путь в конце 1950-х годов. Поэт, в силу своей необыкновенной одарённости, прошёл по этому пути дальше других» (143; 47).

Христианские мотивы не используются в лирическом романе Н. Рубцова в качестве нейтральных блоков Они настолько органичны, что вряд ли фиксируются и самим автором. Так не задумываются порой о самом близком и родном, ставшем уже не частью тебя самого, а лишь ощущают его – перед нами поэзия зрелого мастера, исполненная покаянным настроением, болью и тревогой за судьбы России, сознанием невозможности что-то исправить в мире, насыщенная многоголосием эпохи, как общественной, так и литературной.

«Показать фактически-детально жизненное значение христианства, вывести его из области науки, публицистики и поэзии в повседневный быт» (271; 70) – вот чему учил Н. Рубцов.

Поэт показал, как возможно применить христианский принцип к современному холодно-эгоистическому быту, обладая действительной любовью к каждому человеку, а не к человечеству вообще при равнодушном отношении к окружающим.

К сожалению, грандиозный замысел остался до конца не осуществлённым, но данная тенденция, бесспорно, обогатила творчество Н. Рубцова, наполнив его лирический роман глубинным религиозно-философским смыслом.

Многие проблемы остались за рамками работы, но и обнаруженные особенности поэтической системы Н. Рубцова, органически вобравшей в себя всё богатство христианских тем и мотивов (храм, молитва, евангельские притчи), позволяют в известной мере уточнить подлинное содержание понятия «народный поэт» и внести в его содержание существенный смысловой оттенок.

Жизнь и творчество поэта въявь воскрешают евангельскую истину – высоконравственную норму бытия: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой».

Думается, что проблема «Христианство и литература» будет одной из центральных в литературоведении 21 века, и если в отношении представителей 19 столетия, как-то: Н.В. Гоголя, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского – она рассматривалась и ранее, то о творчестве современных авторов и литераторов недавнего прошлого в отношении церковности, христианства, православия (сами эти понятия также требуют уточнения) мы не знаем практически ничего. На наш взгляд, центральными в этом смысле будут следующие вопросы:

• религиозность как проявление внутренней духовной жизни, религиозной бессознательно;
• христианство как та религиозная и общекультурная почва, на которой вырастает творчество и мировоззрение;
• православие писателей и поэтов в его русском национальном варианте.

Эти три проблемы: религиозность, христианство и православие – тесно взаимосвязаны, и речь может идти лишь об основном акценте на той или иной стороне одного и того же явления.

стр.12