продолжение, см.

3.3. Художественный метод Н. Рубцова.

По словам Ю.Б. Борева, постижение любого художественного текста предполагает изучение четырёх его аспектов: 1) процедуры порождения текста; 2) его семиотического осуществления (кодирования); 3) инструментов его анализа, понимания, интерпретации; 4) его онтологии (социального бытия и социального функционирования) (50; т. 1; 343).

Замыслу лирического романа Н. Рубцова свойственна неоформленность и одновременно некоторая семиотически не оформленная определённость, намечающая очертание темы и идеи произведения. Первоначально он формируется в виде интонационного «шума», «музыки печальной» («В минуты музыки»), «печальных звуков, которые не слышит никто» («На автотрассе»), стона и воя ветра («Люблю ветер»), воплощающего эмоционально-ценностное отношение к теме, и в виде очертания самой темы в несловесной, интонационной, форме. Ему присуща потенциальная возможность знакового выражения, фиксации и воплощения в образы.

Факторами, определяющими генезис данного лирического романа, являются «креатив личности» (50; т. 1; 346) Н. Рубцова как фундаментальный творческий слой, определяющий устойчивое единство всех порождающих художественный текст; стиль мышления поэта, определяющий внутренние связи текста, его структуру и художественное своеобразие; характер активности его личности, определяющий потребность и способность воздействия на людей.

Художественный (творческий) метод – одна из самых молодых эстетических категорий. Она возникла в советской критике конца 20-х – начала 30-х гг. В тот период некоторые критики прямо переносили философский метод в область художественного творчества. Это было упрощение: не учитывалась специфика искусства. В процессе споров сложилось ранее не существовавшее в эстетике понятие – художественный метод. Однако под другими наименованиями он осмысливался давно.

О природе художественного метода идут споры. Одни учёные определяют его как совокупность художественных приёмов и средств; другие – как принципы эстетического отношения искусства к действительности, третьи – как систему мировоззренческих направляющих  творчества.

Было бы упрощением сводить сущность художественного метода к общим идеологическим позициям, к мировоззрению писателя. Метод – инструмент познания, освоения той или иной сферы действительности (предмет познания). Метод – аналог познаваемого, осваиваемого предмета. В искусстве таким предметом и является действительность в её значении для человечества. Аналогия метода предмету опосредуется миросозерцанием и его выражением, закреплённым в эстетических идеалах и в той художественной традиции, на которую опирается художник. Другими словами, «художественный метод – исторически обусловленный тип образного мышления, на формирование которого определяющее воздействие оказывают три фактора: эстетическое богатство действительности, миросозерцание художника и художественно-мыслительный материал, накопленный в предшествующие эпохи (традиции, на которые художник опирается)» (50; т. 1; 317).

Предмет, содержание искусства и художественный метод исторически изменчивы. Новый художественный метод появляется всякий раз, когда изменяется эстетическое содержание действительности в силу сдвигов в общественной практике.

Лирика Н. Рубцова – почти исключительно гражданская поэзия. Его новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и, казалось бы, до конца разыгранной теме.

Новизна лирики Н. Рубцова бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых его стихов, опубликованных в литературных журналах Ленинграда, но, к сожалению, тяжелое знамя соцреализма долгое время «драпировало» в глазах многих истинный, оригинальный облик поэта и заставляло постоянно соотносить его стихи то с творчеством А. Блока, то с лирикой С. Есенина то с теми или иными выходившими в рубцововедении на первый план лингвистическими или литературоведческими теориями.

Выступавший на вечере А.А. Ахматовой в Москве в 1924 году Леонид Гроссман остроумно и справедливо говорил: «Сделалось почему - то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на «Четках» и «Белой стае». Вопросы всевозможных сложных и трудных дисциплин начали разрешаться специалистами на хрупком и тонком материале этих замечательных образцов любовной элегии».  Думается, что это замечание справедливо и для интерпретации поэтического наследия Н. Рубцова.

Каждая книга стихов Н. Рубцова представляет собой своеобразную главу лирического романа, имеющего в своем генеалогическом древе русскую реалистическую литературу. В целом же поэзия Н. Рубцова –  сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных линий, можем говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей (образы праведников, двойники лирического героя. При переходе от одной книги к другой мы испытываем характерное чувство интереса к сюжету –  к тому, как разовьется этот роман. Разгадка успеха Н. Рубцова, его влияния на литературный процесс и вместе с тем объективное значение его лирики в том, что эта лирика пришла на смену умершей или задремавшей в то время форме романа в собственно философско-художественном смысле. И действительно, рядовой читатель может недооценить звуковое и ритмическое богатство стихотворений Н. Рубцова, но он не может не плениться своеобразием этих лирических новелл, где в немногих строках рассказана социально-психологическая драма. Такие произведения – «Русский огонёк», «Видения на холме»  –  были напечатаны уже в первые годы литературной известности Н. Рубцова.

Бесспорно, что роман, как в известном смысле практически ориентированный жанр, помогал и помогает жить. Но роман в прежних формах, роман, как плавная и многоводная река, с начала  двадцатого века стал встречаться все реже, стал сменяться другими литературными формами. 

Потребность в романе – потребность, очевидно, насущная. Вот почему стихотворения Н. Рубцова стали  необходимым элементом жизни. В них увековечивались духовные стремления человека, и круговорот идей, и неуловимый фон национального быта.

Нередко стихотворения Н. Рубцова принципиально не завершены и походят не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную страницу из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило в нём прежде.

Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус и называл «гейзерами», поскольку в подобных стихах-фрагментах чувство действительно вырывается наружу из некоего тяжкого плена молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

В большинстве случаев Н. Рубцов предпочитает «фрагмент» связному, последовательному и повествовательному рассказу, так как подобные отрывки дают возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, фрагмент придаёт изображаемому своего рода документальность. Перед нами не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора: «Так плясал, что когда штаны снял, пар пошёл»; «Видел, какие у неё глазищи-то. На три аршина в землю видят!»; («Черновые наброски»), не то обрывок письма: «Ах, отчего мне сердце грусть кольнула, что за печаль у сердца моего? Ты просто в кочегарку заглянула, и больше не случилось ничего…» («Ларисе») (эпистолярный характер данного стихотворения подтверждается наличием его в виде письма Н. Рубцова некой Ларисе в ГАВО; скорее всего, письмо осталось не отправленным), не то «осколочное цитирование» действительности (в этом случае они находятся на «стыке» лирической миниатюры и публицистического или художественного очерка или фельетона):  «У магазина «Пиво-воды» лежал хороший человек. Он тоже вышел из народа – как вышел, так упал на снег» («У магазина «Пиво-воды»); «Сколько водки выпито! Сколько стёкол выбито! Сколько средств закошено! Сколько женщин брошено! Где-то дети плакали… Где-то финки звякали… Эх, сивуха сивая! Жизнь была… Красивая!» («Праздник в посёлке»); не то неясное, наполовину стёртое настоящим воспоминание: «Помню, луна смотрела в окно. Роса блестела на ветке. Помню, мы брали в ларьке вино и после пили в беседке. Ты говорил, что покинешь дом, что жизнь у тебя в тумане, словно о прошлом, играл потом «Вальс цветов» на баяне…» («Воспоминание» (Брату); «Не подберу сейчас такого слова, чтоб стало ясным всё в один момент, но не забуду Кольку Белякова и Колькин музыкальный инструмент…» («Не подберу сейчас такого слова…»).

Последняя черта художественного метода Н. Рубцова подтверждается и «газетным» характером его ранних публикаций (публицистичность может быть в его стихах как средством создания иронии, так и собственно целью создания произведений): «К мужику микрофон подносят. Тянут слово из мужика. Рассказать о работе просят – в свете новых решений ЦеКа!..» («Репортаж»); «Космонавты советской земли, люди самой возвышенной цели, снова сели в свои корабли, полетели, куда захотели!..» («На злобу дня»); «То ль адмиральский ум померк – отважен, как Мальбрук, военачальник Арлейг Брэк в поход собрался вдруг…» («То ль адмиральский ум померк…») – в газете «На страже Заполярья», Североморск, от 4 апр. 1958 г. было опубликовано «Открытое письмо начальнику штаба ВМС США адмиралу Арлейгу Бэрку»; в числе подписей под данным посланием есть: «Старший матрос Н. Рубцов»; в конце письма, под карикатурой, помещено стихотворение (231; Т. 2; 283-284).

Нередко стихи Н. Рубцова походят на беглую запись в дневнике или главу из мемуаров: «Романов понимающе глядит, а мы коньяк заказываем с кофе. И вертится планета, и летит к своей неотвратимой катастрофе» («Романов понимающе глядит»); «Пока я с областным сидел премьером в том кабинете м…, как жаль, что ни одним своим примером я сам его тогда не убедил…» («Пока я с областным сидел премьером…»); «Пили всякую фигню, заглянул потом в меню, а в меню ни то ни сё – выпил пива, да и всё!» («Пили всякую фигню…»). Временами – фразу из записной книжки: «Я не буду себя влюблять, я не буду тебя оскорблять…» («Я не буду себя влюблять…»); «Люблю цветы герань! Всё остальное – дрянь!» («Люблю цветы герань!..») (это, как правило, и есть фрагменты содержания залитой вином, испещрённой адресами и телефонными номерами записной книжки поэта, хранящейся в ГАВО). Иногда – на страницу из семейного альбома: «Пусть в дальнем домике твоём никто ни с кем не лается. Пусть только счастье входит в дом и всё, что полагается» («Валентину Сафонову»).

Иногда такие «дневниковые» записи более распространённы, включают в себя не двух, как обычно, а трех и более персонажей, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на «романную страницу» неизменно сохраняется и в таких миниатюрах: «Встретил нас Налдеев, встретил нас Шувалов, собралась весёлая семья: Вадик Куропаткин, Миша Шаповалов, Роза Хуснутдинова и я! Вадик Куропаткин стать марксистом хочет – Маркса поднимает он на щит. Миша Шаповалов весело хохочет! Роза Хуснутдинова молчит…» («Встретил нас Налдеев…»); «Какую слякоть сделал дождь, какая скверная погода! А со стены смеётся вождь всего советского народа» («Какую слякоть сделал дождь…»).

Примечательно в этом отношении частое обращение Н. Рубцова к жанрам этюда, экспромта, миниатюры, бытовой зарисовки, праздничного красноречия, часто носящих характер литературной пародии как мгновенной реакции на ту или иную идею, навеянную часто заурядной житейской ситуацией: «Нас на Вою вызвал Лёва. А на Вое нету клёва…» («Нас на Вою вызвал Лёва …); «Забыл приказы ректора, на всём поставил крест. Глаза, как два прожектора, обшаривают лес» («Забыл приказы ректора…); «Хорошо, когда друзей – не счесть. Ты поднёс мне радостную весть. Ты всегда считался быстроногим – в магазине четвертинки есть» («Николаю Попову» (Из Омара Хайяма); «Последняя растоптана гитара, последняя разорвана гармонь! Последняя красавица Тамара зарезана и брошена в огонь!..» («Последняя растоптана гитара…); «За Вологду, землю родную, я снова стакан подниму! И снова тебя поцелую, и снова отправлюсь во тьму, и вновь будет дождичек литься… Пусть всё это длится и длится!» («Тост»).

Причём постепенно в таких стихах ироническое звучание, создающееся сочетанием бытовой ситуации и классической формы или её конкретно-личностным пародированием, уступает место социальной сатире («Верёвка, яркое бельё, а во дворе играют дети. В потёмках прячется жульё… Всё есть на этом белом свете!» («Верёвка, яркое бельё…); «Июньский пленум, июньский пленум, ты наш оплот! Хорошим сеном ты кормишь флот!..» («Июньский пленум, июньский пленум…») – в информационном сообщении газ. «Правда» от 20 июня 1958г. писала: «17-18 июня 1958 года состоялся пленум ЦК КПСС. Пленум заслушал и обсудил доклад тов. Хрущева Н.С. об отмене обязательных поставок и натуроплаты за работу МТС, о новом порядке, ценах и условиях заготовок сельскохозяйственных продуктов и принял по докладу соответствующее постановление (231; Т. 2; 283) - или глубокому лиризму состояний природы и человека («После озера, леса и луга сколько будет рассказов для друга, сколько будет солений, варений, сколько будет стихотворений!» («После озера, леса и луга…»); «С Новым годом! С новой ёлкой! Честь простым словам! Жизни доброй, жизни долгой я желаю вам» («С Новым годом!..»).

Некоторые из стихотворных этюдов Н. Рубцова, а иногда даже какое-то слово, фраза из них,  были впоследствии доработаны им и развиты в лирические драмы – шедевры зрелого творчества: «Занесённая снегом избушка всё-то знает, о чём ни спроси! Всё расскажет она, как подружка, о судьбе поседевшей Руси» («Занесённая снегом избушка…»), ср. – «Русский огонёк»; «Что было в жизни, то прошло, что не прошло, уже проходит, и всё уже произошло, и ничего не происходит» («Что было в жизни, то прошло…»), ср.: «Здесь русский дух в веках произошёл, и ничего на ней не происходит…» («Старая дорога»); «- Ночевайте! – Вечерошне молоко-то» («Черновые наброски»), ср.: «Посмотрел, покурил, послушал и ответил мне: - Ночевай!.. («На ночлеге»); «Пошли по бруснику, гляжу, гляжу, - нет Коляченка. – Колька! – кричу. – Что? – говорит. – Ты где? – Да здесь я. – Ток что не идёшь-то? Молчит. – Заболел, что ли? – Заболел. – Ну так иди давай сюда! Иди, иди, иди! Голову-то у него болотным духом обнесло. Клопенок такой.» («Черновые наброски»), ср.: «И закружат твои глаза тучи плавные да брусничных глухих трясин лапы, лапушки… Таковы на Руси леса достославные, таковы на лесной Руси сказки бабушки…» («Сапоги мои скрип да скрип…»).

Собственно некоторые из экспромтов стали шедеврами творчества Н. Рубцова. Стихотворение «Я уплыву на пароходе» стало программным для всего лирического романа: «Я уплыву на пароходе, потом уеду на подводе, потом ещё на чём-то вроде, потом верхом, потом пешком пройду по волоку с мешком – и буду жить в своём народе!» Образ непрерывного движения роднит данное стихотворение поэта с произведениями древнерусской литературы («Хождение за три моря»), мотив странничества является одним из основных и в русском фольклоре. Беспредельность движения, его постоянное устремление вперёд выражается автором при помощи и грамматической формы будущего простого времени глаголов «уплыву», «поеду», «пройду», «буду жить», и повторяемостью наречия «потом», и общей семой существительных «пароход», «подвода», «волок», «мешок» - «связь с путём, дорогой». Всё стихотворение вмещается в одно предложение и представляет собой период как сложное синтаксическое целое, логически, содержательно и интонационно распадающееся на две части, разделённые тире. Первая представляет собой причину, вторая – следствие. Здесь можно отметить переход лирического сюжета стихотворения во второй его части в другой, более сложного типа – «переход из одного состояния в другое», что выступает как прямой результат непрерывного перемещения в пространстве и определяет конечную цель странствий лирического героя – стремление к пониманию и обретению народного мироощущения. Названная тенденция подтверждается целым рядом стихотворений, объединённых образом дороги, воспринимаемой как некая данность в судьбе лирического героя, который достаточно чётко осознаёт неотвратимость и необходимость пройти намеченный судьбой путь: «Но я пройду! Я знаю наперёд, что счастлив тот, хоть с ног его сбивает, кто всё пройдёт, когда душа ведёт…» («Философские стихи»). Пространственное движение связывает воедино  образы дороги, судьбы и души как путеводной звезды лирического героя.

Романность лирики Н. Рубцова доказывается и наличием в его творчестве попыток создания собственно эпических произведений: «Отрывки из повести «Детство» и неозаглавленной повести, очерки  «Из жизни деревни»,  «Вы пришли за здоровьем», «На шамболовской дальней ферме», миниатюры «Золотой ключик», «Дикий лук» (художественная автобиографическая проза), автобиографическая статья «Коротко о себе» (предисловие к машинописному сборнику «Волны и скалы»), письма В. Сафонову, А. Романову, С. Багрову, К. Кузьминскому, А. Яшину, Э. Шнейдерману, А. Михайлову, Л. Дербиной, Ф. Кузнецову, А. Кругликову, Г. Рубцовой, В. Семакину. Соотнесение их с лирики Н. Рубцова подтверждает преимущественно эпический характер последней, ср.: «Часто я уходил в безлюдную глубину сада возле нашего дома, где полюбился мне один удивительно красивый алый цветок. Я трогал его, поливал и ухаживал, как только умел…» («Золотой ключик») и «В зарослях сада нашего прятался я как мог. Там я тайком выращивал аленький свой цветок. Этот цветочек маленький как я любил и прятал! Нежил его, - вот маменька будет подарку рада!..» («Аленький цветок»); «И тотчас я увидел, как мимо нас, тяжело дыша, не оглядываясь, бежит какой-то человек, а за ним бегут ещё двое. – Держите его! Отец быстро выплыл из воды и, в чём был, тоже побежал за неизвестным. – Стой! – закричал он. – Стой! Стой! Человек продолжал бежать. Тогда отец, хотя оружия у него никакого не было, крикнул вдруг: - Стой! Стрелять буду! Неизвестный, по-прежнему не оглядываясь, прекратил бег и пошёл медленным шагом…» («Дикий лук») и «…а люди вели разговор всё тот же, узнавши об этом: - Бродяга. Наверное, вор» («Неизвестный»); «Он сильней всего на свете любил слушать, как поют соловьи. Часто среди ночи он поднимал меня с койки и говорил: «Давай бери гитару – и пойдём будить соловьёв. Пусть они попоют, ночью они здорово умеют делать…» («Прозаический набросок») (Из записной книжки Н. Рубцова, хранящейся в ГАВО) и «Это правда иль нет, соловьи, соловьи, это правда иль нет, тополя, что любовь не вернуть, как нельзя отыскать отвихрившийся след корабля…» («Соловьи»); «Село это совсем небольшое, как деревня, и расположено в очень живописной местности: дорога из леса неожиданно выходит к реке, а там, за рекой, плавно изогнувшись, поднимается в пологую гору, на горе разрушенная церковь (мне ужасно жаль её), возле церкви старые берёзы, под берёзами какой-то одинокий крест, а вправо от этой великолепно-печальной бугристой развалины по бугристому зелёному холму и расположено село Никольское (здесь его называют коротко, Николай)…» (231; Т. 3; 304) и ст. «Тихая моя родина»; «Километров за шесть отсюда есть огромное, на десятки километров во все стороны, унылое, но ягодное болото. Собирал клюкву. Ходил туда до тех пор, пока не увидел там змею, которая на меня ужасно прошипела. Я понял это как предупреждение. Мол, довольно! И больше за клюквой не пойду…» (231; Т. 3; 320) и «Осенние этюды» (гл. 2). «В деревне мне, честно говоря, уже многое надоело. Иногда просто тошно становится от от однообразных бабьих разговоров, которые постоянно вертятся вокруг двух-трёх бытовых понятий или обстоятельств. Бывает, что ни скажи, - они всё исказят в своём кривом зеркале и разнесут по всему народу…»³ (231; Т. 3; 346) и «И вспомнил я тревожный ропот вечерних нескольких старух. Они, они тогда по тропам свой разнесли недобрый слух…» («Кого обидел?»).

«Примечательно, что у Н. Рубцова очень мало любовной лирики. Почти вся она сконцентрирована в раннем творчестве поэта. Образ лирической героини двоится. Чаще всего она грубовата и корыстна, так как предпочла верности своему чувству мещанский быт с нелюбимым мужем… Мотив измены кочует из стихотворения в стихотворение. Образ возлюбленной не овеян романтическим ореолом… В этих произведениях почти нет портретных деталей» (123; 42). Стихи Н. Рубцова о любви его лирического героя образуют оригинальную «лирическую повесть» как лиро-эпический  жанр, предполагающий и последовательность определённых событий, состояний, и их описательность, но и в таких стихах он всё же предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность.

Вполне сложившейся и удачной попыткой эпоса является поэма «Разбойник Ляля», которая должна была по первоначальному замыслу автора входить в книгу «Сосен шум».

Все названные факты свидетельствуют, что Н. Рубцов обладал главным качеством истинного таланта: поэт внимательно и целенаправленно воспринимал действительность и диагностировал ощущения, возникающие от непосредственного взаимодействия с ней; его работа не сводилась к фиксации этих наблюдений, а развивалась по линии их ассоциативного обобщения, обогащения тонким лиризмом, поиска причин, основ и направлений их закономерного бытия и движения. Так происходило его познание мира, так оно углублялось, расширялось, приобретая эпический характер, так в движении и саморазвитии рождался лирический роман Н. Рубцова.

Наследие поэта как в общем, так и в отдельных элементах (темах, циклах стихов, отдельных стихотворениях)  тяготеет к концептуальности, автор стремится к глобальному мышлению, к решению общемировых проблем, к осознанию состояния мира. Поэта интересует судьба и его героев, и человечества, он мыслит в масштабах истории, с нею соотносит содержание своего творчества. Художественная реальность произведения концептуально нагружена.

Ведущим и самым важным источником характеристики художественного метода Н. Рубцова, при наличии большого количества воспоминаний, статей, книг о поэте (их обзор сделан в первой главе работы), является его автобиографическая и научная проза. Как судьба России осмысляется автором в соотнесении с его личной биографией и судьбой лирического героя, так и творчество молодых авторов в эссеистике поэта оценивается в соотнесённости с его творчеством, и таким образом является своего рода самоисследованием и самохарактеристикой последнего, и служит обширным материалом для подробной характеристики индивидуального художественного метода Н. Рубцова. Письма Н. Рубцова, которые поэт адресует в первую очередь, наверное, самому себе, представляют собой образец эпистолярного жанра. Своей литературно-критической, философской, автоисследовательской направленностью они приближаются к эссеистике поэта.

Однако важнейшим фактором, определяющим характер художественного познания действительности, является сама личность поэта.

Н. Рубцов, как истинный носитель поэтического дара, обладает определёнными личностными качествами, находящимися у истоков его художественного метода. «Поэты – носители и выразители поэзии, существующей в самой жизни, - в чувствах, мыслях, настроениях людей, в картинах природы и бытия. Достаточно порой просто хорошо чувствовать и понимать поэзию (коротко говоря, прекрасное) в сложных явлениях жизни, в сложном поведении людей, чтобы определить поэта…» («Подснежники Ольги Фокиной»).

Автор лирического романа, как человек, «несущий хотя бы немного поэзии», отличался особой живостью и переменчивостью настроений, у него всегда были «ярко выражены симпатии, в отличие от большинства…» (231; Т. 3; 317).

Личность Н. Рубцова, бесспорно, отличают такие качества, как работоспособность, самокритичность, постоянное стремление к совершенствованию: «Задача многих наших авторов заключается в том, чтобы настойчиво учиться создавать поэтический образ, чтобы приближаться к максимальной ясности выражения мысли в её образном виде, чтобы овладеть формой стиха и вообще повышать культуру поэтической речи…» («Поэзия любит трудолюбивых»); «Всем нашим молодым литераторам необходимо добиваться ещё большего гражданского звучания в произведениях, ещё большего расширения тематического диапазона, ещё большего лиризма в стихах…» («За гражданственность»). Мастерство создании художественных образов, собственно образный характер мышления, стремление к обогащению словарного запаса (особенно – в отношении архаизмов и историзмов, а также народной фразеологии, пословиц, поговорок) и тематики стихов, гражданственность творчества в целом, пронизывающий лиризм – вот главные составляющие рубцовского метода отображения реальной и создания художественной действительности.

В лирике Н. Рубцова привлекает в первую очередь как раз то, что он жить не может без стихов и песен о  нравственной красоте и людях земли. Он пишет о самом простом и дорогом для всех – о матери, о любви, о природе, пишет о своей судьбе, а также о судьбе земляков. Всё это по-человечески очень понятно и привлекательно, и поэтому находит отклик в читательской среде.

Н. Рубцов считал, что «… надо сначала своими стихами убедить людей в том, что Вы поэт, чтобы к Вашим словам относились со вниманием и интересом, а потом уже откликаться на … значительные события…» (231; Т. 3; 286). Его поэзия идёт от сердца, от души, только от них, а не от ума.  «Душа, сердце – вот что должно выбирать темы для стихов, а не голова…» (231; Т. 3; 286). А.А. Михайлов неоднократно отмечал, что у Н. Рубцова был определённый центр творчества (около тридцати стихотворений), некое творческое ядро личности, определяющее инвариант всех художественных решений. Эти последние в лирике поэта представляют собой как бы попытки высказать какую-то мучительную мысль.

Итак, в сознании поэта параллельно существуют первоэлементы сознания: впечатления бытия, самопроизвольные фантазии, рождённые внутренними потребностями личности, её комплексами, её индивидуально-социальными особенностями.

Как истинный художник, Н. Рубцов схватывал характерное, существенное в явлениях. Искусство способно, не отрываясь от конкретно-чувственной природы явлений, делать широкие обобщения и создавать концепцию мира. Беглость мышления, ассоциативность, экспрессивность, умение переключаться с одного класса объектов на другой, адаптационная гибкость, умение придавать художественной форме необходимые очертания; острота внимания к жизни, умение выбирать объекты внимания, закреплять в памяти тему ассоциаций и связей, диктуемых творческим воображением – являются главными характеристиками его таланта.

Лирический герой Н. Рубцова неразрывно связан с его личностью и судьбой. Поэт резко и критически высказывался в адрес представителей модной в 1960-е годы теории отделения лирического героя от личности автора (231; Т. 3; 349), и в этой критике, которая подтверждается конкретными произведениями, содержится своего рода тропеическая фигура и даже более – эстетическая категория  художественной правды в лирическом романе, выразительность которому придаёт не драматическое противопоставление автор – лирический герой, а отказ от подобной корелляции: «Я считаю, что моя позиция, т.е. мои привязанности, моя любовь должны быть понятны по моим стихам, которые я пишу искренне, - и, значит, не нуждаюсь в декларации моей поэзии…» (231; Т. 3; 299).

На формирование лирического романа Н. Рубцова накладывают отпечаток как внешние, так и внутренние факторы. Традиция как актуальное и современное  в арсенале художественной культуры у Н. Рубцова представляет собой «то наследие, которое живо сегодня, то прошлое, которое важно для наших современников» (50; Т. 2; 71). Его традиция – это присутствие тем и мотивов прошлого русской поэзии (вечных тем) в настоящем.

Приверженность традиции предполагает у поэта «осознание минувшего по отношению не только к прошлому, но и настоящему» (50; Т. 2; 71). Оно обязывает Н. Рубцова писать не только с точки зрения своего поколения, но и минувшего.

Его традиция – память. Но эта память избирательна. «Культура всегда помнит лишь то, что нужно современности, и в том виде, в котором оно актуально. Это актуализированная культура прошлого, это мобилизация прошлого по отношению к настоящему» (50; Т. 2; 71).

Творчество Н. Рубцова представляет собой синтез и обновление сразу нескольких традиций: все средства,  весь опыт предыдущей литературы поэт использует для того, чтобы с наибольшей полнотой выразить самого себя и тем самым создать нечто новое в поэзии. В его основе лежит слияние двух начал – фольклорного и классического.

Судьба Н. Рубцова и мотив странствий в его стихах роднят поэта с представителем французской средневековой лирики Ф. Вийоном. Значительное влияние на его лирический роман оказало творчество французских поэтов 19 века: «Не только Россия богата талантами. Очень богата была поэтами Франция. Один из них, например, Верлен. Рембо ещё был, Бодлер. Верлен совершенно почти ничего не написал. Но он написал одно прекрасное стихотворение, которое называется «Осенняя песня». И его назвали гениальным поэтом. И ещё один был гениальный поэт Рембо. Он написал всего-навсего восемнадцать стихотворений. И каждое из них гениальное. Всего-то книжечка маленькая. Брошюра.» («О гениальности»). Отсюда и от творчества А. Блока постоянное стремление Н. Рубцова к символизации действительности и вообще символический характер её восприятия, стремление выразить «музыку», атмосферу того или иного факта, явления, события: «Вообще в стихах должно быть «удесятерённое чувство жизни», как сказал Блок. Тогда они действенны…» (231; Т. 3; 273).

Непререкаемым авторитетом в русской поэзии Н. Рубцов считал как философскую, так и гражданскую лирику Ф.И. Тютчева: «У Тютчева даже политического содержания стихи полны смысла, силы мысли, поэтического могущества…» («О гениальности»). Способность удержать, остановить мгновение - вот что связывает лирику Н. Рубцова и Ф.И. Тютчева.

Гениальной способностью воздействовать на душевный и психологический мир читателя поэт обязан С.А. Есенину: «…невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нём всегда думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способны вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни…» (231; Т. 3; 272). Отсюда сходство темперамента лирических героев у названных авторов: «Главное в нём (лирическом герое Сергея Есенина) – романтика и кипение, с исключительной силой выразившие настроение…» (231; Т. 3; 273).

Именно А.С Пушкину Н. Рубцов обязан идеей создания крупного поэтического произведения о судьбе русского человека: «Евгения Онегина я считаю своей библией…» («Моя Библия»). Названное произведение гения, уникальное уже своей жанрово-родовой неповторимостью стало во многом образцом для поэта-наследника.

В творчестве поэта отчётливо проступают и элементы прозаической традиции: «Читал новеллы Мопассана, мемуары Рождественского в «Звезде…» (231; Т. 3; 273). Может быть, отчасти в этом корни сюжетной остроты и неожиданной концовки его стихотворений, их автобиографического характера.

Традиция русской классической прозы накладывает отпечаток как на жанровое своеобразие (связь с жанрами романа в стихах, романа-эпопеи), так и на конкретные идейно-эстетические качества поэзии Н. Рубцова: «Есть, и правда, большое удовольствие, уединившись в тихой избе, читать прекрасные книжки Льва Толстого…»¹ (231; Т. 3; 323); «…читаю самого Льва Толстого…» (231; Т. 3; 326); «В прелестях этого уголка я уже разочаровался, т.к. нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто мне всё время кто-то мешает, и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват, и передо мной – тоже. Всё это я легко мог бы объяснить с психологической стороны не хуже Толстого (а что! В отдельных случаях этого дела многие, наверное, могут достигнуть Льва Толстого: и мелкие речки имеют глубокие места. Хотя в объёме достигнуть его (Толстого) глубины – почти немысленное дело)…»  (231; Т. 3; 327). И тем не менее Н. Рубцову это удаётся.

Автор работает в русле достаточно ограниченного количества тем и лирических сюжетов. Их непреходящий характер придаёт лирическому повествованию трагическое начало: «Тема любви, смерти, радости, страданий - … это темы вечные, не умирающие. Все темы души – это вечные темы, и они никогда не стареют, они вечно свежи и общеинтересны…» (231; Т. 3; 286).

Путь создания его национально значимого произведения через личное (личные, глубоко индивидуальные переживания, настроения, раздумья) к общему. «Совершенно необходимо только, чтобы это личное по природе своей было общественно масштабным, характерным. Это значит, что переживания должны быть действительно глубокими, мысли – действительно сильными, настроения – действительно яркими...» («Подснежники Ольги Фокиной»).

В плане авторской позиции в лирическом романе произведения Н. Рубцова отличает зрелое содержание, обусловленное богатым жизненным опытом, вполне устоявшееся отношение к разного рода жизненным явлениям, в его стихах привлекает гуманно-разумное отношение лирического героя к людям, их действиям и поступкам, доверительный диалог с читателем как с другом, как с человеком одной общей судьбы или как с человеком, только входящим в жизнь, которому стоит рассказать о своей жизни.

Ориентация на устоявшееся, вызревшее чувство, которое может быть одновременно субъективно и объективно выражено в стихах – ощутимая установка поэзии Н. Рубцова: «Всю зиму, как мне кажется, ты писал, как будто беспорядочно, лихорадочно растрачивал свои поэтические патроны, куда попало, во что попало, лишь бы стрелять, благо, патроны были. А теперь, может быть, ты приготовился убить тигра, чувствуешь огромное желание убить тигра. А тигра надо сперва выследить. Дай бог, чтоб он попался тебе и чтоб ты пристрелил его на месте…» (231; Т. 3; 281).

Творческий почерк Н. Рубцова – лиризм с весёлым северным говором и темпераментом, с тягой к ясному поэтическому выражению и образу. О чём бы он ни писал, почти всегда его стихи проникнуты грустно-нежным достоверным настроением, непосредственностью в передаче впечатлений, настроений. Это отражается в богатстве (иногда чрезмерном) пунктуационной системы стихотворений: «Да, есть у меня пристрастие к восклицательным знакам. Ставить их, где надо и не надо…» (231; Т. 3; 344).

В лучших стихах Н. Рубцова в смысле содержания выражается не простое, а сложное чувство, т.е. радость и боль, нежность и обида представляют собой оттенки одного сложного возвышенного чувства.

Отражение возвышенного в искусстве требует от художника особой интенсивности, яркости, приподнятости средств художественной выразительности. Огромное значение  здесь поэт придаёт народному слову и слогу, воплощая в них фольклорную традицию. Н. Рубцов предпочитает использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания, которые «звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас. По-моему, совсем не обязательно в лирике употреблять современные слова…» (231; Т. 3; 315), создавая тем самым системный характер лексики произведений.

Автор тщательно прорабатывает каждую строку, каждое слово своих лирических новелл: «В стихах о семилетке в последней строфе слова «Ведь в каждом деле…», может, лучше заменить на «И в каждом деле…». Посмотри. В таком случае после сл. «растущее» надо, наверное, поставить многоточие?..» (231; Т. 3; 276); Только что отправил тебе письмо и вспомнил, что в посланном стихотворении одна строфа напечатана не так. Вернее, одна строчка: … «Будто видишь ты сновидение?» Надо так: «Будто видит твоя душа сновидение?» (231; Т. 3; 308); «Да, там (о стихотворении «Осенние этюды») есть строка: «Картины нашей жизни одна другой прекраснее…», так надо бы «Картины… одна другой туманнее.» (231; Т. 3; 342) и обоснованно критикует небрежность использования поэтического слова или его ложный пафос в творчестве других авторов («И стихи пишет, в общем, живые, но нередко увлекается внешней стороной стиха, стремится к чему-то «яркому», такому, что при недостаточном чувстве гармонии (словечко!) – приводит к хаосу и бессмысленности…» (231; Т. 3; 357); «Я не люблю таких, которые «Я танки брал, я кровь свою мешками проливал, вся грудь моя…» и т.д.» 231; Т. 3; 357), противопоставляя им искренность и задушевность собственного слога.

Всего одно слово может стать предметом его этнографических изысканий: «Ну, а насчёт того, что колокол под дугой звенеть не может, даже «легонечко», когда лошадь идёт шагом, - это, Вася, плод твоей великолепной фантазии. Сейчас вот бабка говорит: «Колокольчик на любой животине всегда звенит». Да и как ему не звенеть, если дороженьки-то наши настолько ухабисты, Вася, что и дуга, и оглобля, и груз, не только колокольчик – всё запоёт…» (231; Т. 3; 344).

Н. Рубцов постоянно оттачивает технику стиха. Так, анализируя стихотворную сказку Б. Котельникова «Иван и чёрт», Н. Рубцов отмечает «просто хорошие рифмы, пусть и не свежие: «волна – она» («Рецензия на стихотворную сказку Б. Котельникова «Иван и чёрт»). Поэт сам убедительно рассуждает о значении строфики и ритмики стиха: «Между прочим, у меня в книжке есть и белые стихи. По какому же принципу они оценили их? Если они взяли тут во внимание ритмические строки, то почему же они не сделали этого по отношению к другим «разбитым» стихам? Ведь разбивка – это и есть создание ритмических (интонационных) строк. Да есть там и такие стихи, в которых невероятно трудно подсчитать все рифмы. Ведь дело-то всё-таки не в рифмах, а в строках! Рифма – лишь художественное средство, которое я могу использовать, могу и не использовать…» (231; Т. 3; 347), причём здесь отчётливо прослеживается постепенный переход от классического рифмованного стиха к верлибру как границе между поэтической и прозаической речью.

Грандиозность, масштабность, монументальность монументальность созданных поэтом вечных образов – формы отражения возвышенного в лирическом романе Н. Рубцова.

Анализируя лирический роман Н. Рубцова, следует иметь в виду, что канонический и окончательный варианты его книг существенно расходятся по причине их жёсткой цензуры: «Я получил письмо из Архангельска. Стихи «Русский огонёк», «По холмам задремавшим» и ещё многие стихи, которые дали бы лицо книжке, мне предлагают обязательно убрать из рукописи. Даже стихотворение «В горнице моей светло» почему-то выбрасывают. Жаль. Но что же делать?..» (231; Т. 3; 302); «Стихи печатай смелей. Там просто чувства, отвлечение, точно? Тем более, что все стихи я посылал уже сюда, в институт, на конкурс…» (231; Т. 3; 286).

Автор часто вынужден идти на уступки властям или прибегать к «эзоповскому языку»: «А в стихотворении «Кружусь ли я в Москве бурливой…» можно заменить кое-какие эпитеты. И в частности, «грустные стихи» можно заменить «добрыми», «адский дух – «бодрым», и стих будет абсолютно даже комсомольским…» (231; Т. 3; 341-342).

Феномен поэзии Н. Рубцова состоит, может быть, ещё и в том, что его книги не только соответствовали духу времени, но часто  и составлялись под его «диктовку». В этом случае невозможность противостоять социальному заказу является ещё одним доказательством эпохальности, народности произведений поэта.

Наконец, поэтическое наследие Н. Рубцова обладает главным качеством самостоятельного и законченного произведения. Во-первых, оно неразрывно связано с личностью автора: «Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке – так что умру, наверное, с целой книгой, да и с большим, стихов, «напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове…» (231; Т. 3; 330). Во-вторых – обладает самостоятельным бытием, судьбой, о чём сам поэт неоднократно пишет в своих письмах: «Хотелось бы мне узнать, решена ли судьба (пусть частично) тех моих стихов…» (231; Т. 3; 328). С третьей, выходит из-под контроля автора и на определённом этапе его творчества начинает детерминировать поступки, художественные и жизненные решения и, в конечном итоге, судьбу последнего: «Поэзия не от нас зависит, а мы зависим от неё. Не будь у человека старинных настроений, не будет у него в стихах и старинных слов, вернее, старинных  поэтических форм. Главное, чтобы за любыми формами стояло подлинное настроение, переживание, которое, собственно, и создаёт, независимо от нас, форму. А значит, ещё главное – богатство переживаний, настроений (что опять не от нас зависит), дабы не было бедности, застоя интонаций, форм…» (231; Т. 3; 324). С четвёртой, и в художественном, и в мировоззренческом плане «выводит» его на уровень откровения, религии, православной духовности: «Почти поисчезали и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых – одни радость и успокоение. Особенно раздражает меня самое грустное на свете – сочетание старинного невежества с современной безбожностью, давно уже распространившиеся здесь…» (231; Т. 3; 351); «Вообще в Вологде мне всегда бывает и хорошо, и ужасно грустно и тревожно, хорошо оттого, что связан с ней своим детством, грустно и тревожно, что и отец, и мать умерли у меня в Вологде. Так что Вологда – земля для меня священная, и на ней с особенной силой чувствую я себя и живым, и смертным…» (231; Т. 3; 351).

Гегель полагал, что искусство подчинено философии и религии как низшая форма постижения абсолютной идеи, как менее совершенная форма познания истины: «…религия как всеобщее сознание истины составляет художественную предпосылку искусства…» (50; Т. 1; 261-262). Однако лирический роман Н. Рубцова не является иллюстрацией ни к философии, ни к религии, ни к политическим идеям. Поэт перерабатывает собственные наблюдения над жизнью, создавая целостную художественную концепцию и заново открывая нравственную сторону православия.

стр.11