Впервые Колю Рубцова я увидела в 1943 году, когда ему было семь лет.

В сентябре или октябре месяце привезли из Красновского детского дома человек двадцать ребятишек. Маленькие, худенькие такие... Среди них был белокурый мальчишка Коля Рубцов.

Раньше, в войну, детей брали учиться с девяти лет: слабенькие были. А тут таких крох — и с семи лет послали учиться в первый класс.

Помню, что начали они учебный год не с 1 сентября, а после того, как приехали к нам в Никольский детдом Тотемского района.

Учительницу их не помню: все разные были учителя, менялись. Во втором или третьем классе наш первый соединили с приехавшими из Красновского детдома первышами.

Коля Рубцов резко выделялся среди всех приезжих: бойкий, кареглазый, сообразительный. Обо всем спрашивал — недаром его прозвали «почемучкой». Был еще, помнится, мальчик Коля Лебедев. Краснощекий, глазенки горят. Они почти всегда с Колей были вместе. А у Коли глаза — черные, с искоркой! Мальчишка был интересный, с азартом! И очень-очень аккуратный. Воспитатели его любили, иногда даже делали ему поблажку. В первых классах, что было — мне мало запомнилось. Кое-что помню только с пятого — шестого классов, где руководителем был у нас Игорь Александрович Медведев, затем он стал воспитателем.

Помню, например, как зачитывали Колино сочинение о молодогвардейцах в сорок восьмом году: тогда книга Фадеева только что вышла в свет. Текстов было мало: всего два на весь класс. По ночам и то читали, убегали в баню и «проглатывали» при свете самодельных коптилок. Тайно. На весь детский дом был один фонарь в коридоре. Так вот, надо было как-то умудриться отлить из него керосина в маленькую баночку да так, чтобы никто не увидел. Лучше всех это умел проделывать Коля Рубцов. Нальют керосину — и в баню, а там наденут на горлышко крышку от баночки из-под вазелина, в середине дырку проделают, вставят трубочку из жести, в нее фителек проденут — мигалка готова. Свет она дает едва заметный, но читать можно. И керосину брала она совсем немного.

Горел в маленькой деревянной бане, стоящей среди поля, этот «запоздалый огонек» — и жадно вбирал в себя страницу за страницей белокурый, черноглазый мальчишка. Книгу за книгой... Но никто еще тогда и предположить не мог, что пройдут годы и Коля станет знаменитым поэтом. А тогда мы боялись вздохнуть всей грудью, читали, затаив дыхание, очень бережно переворачивали страницу, чтобы не задуло наш огонек, нашу маленькую «теплинку», как мы тогда называли нашу мигалку-пикалку. А то еще разожжем на печке костерок из лучины или бумаги исписанной. Как только весь детдом не сожгли — не знаю.

Вот так и читал Коля Рубцов в школьные годы: при маленькой коптилке или при лучине, не считая, конечно, дневного света. Пока было светло, почти всегда читал — вот потому и поговорить с ним всегда было интересно. А как начнет о только что прочитанной книге рассказывать — часами говорит, говорит... Увлечется — глаза горят, жестикулирует, звукоподражает.

— Ну, Коленька,— шутили мы,— кажется, ты у нас артистом будешь.

— Нет. Моряком буду!

— Моряком?! Еще нос не дорос!

— Не бойся! Дорастет!

Еще в ту пору, классе в шестом, Коля Рубцов был редактором нашей стенгазеты, хорошо рисовал.

Наверное, ни стенгазет, ни сочинений Коли Рубцова в Николе не сохранилось, а он так крупно, так красиво и быстро-быстро писал! Не знаю, где сейчас наша учительница литературы и русского языка Дина Михайловна Попова (это ее тогдашняя фамилия, у меня есть ее фото): может, у нее что-нибудь сбереглось?

Писал ли Коля в ту пору стихи? Об этом трудно сказать. Но нам он тогда ничего не читал из своих стихов. А вот на гармошке играл: мы поем, а он подыгрывает. Для нас тогда казалось, что он очень хорошо играл. Мы всегда все вместе были, дружили. Разделения на мальчиков и девочек не было: на скудных карточных пайках было не до нежностей...

Трудно жили, конечно, не только хлеба, а и бумаги, учебников, чернил — всего было мало. Ручек тоже не было: разделим карандаш на троих, привяжем суровыми нитками перышки-лягушки к обрубку карандаша и пишем такими вот приспособлениями. Да как еще писали! Каллиграфически правильно, со всеми нажимами и волосяными линиями. Тетрадки делали из прочитанных газет и ненужных брошюр, чернила — из сажи. Вот как учился писать будущий поэт Николай Рубцов, как и все мы, в самые трудные для страны военные и послевоенные годы.

Большинство одноклассников Коли были эвакуированные дети. Из Белоруссии, с Украины. Из Ленинграда блокадного тоже были.

Многие из них нагляделись своими глазами, как фашисты измывались над людьми, над их родителями, как зверски убивали их.

Проснутся такие ребятишки ночью от кошмарного сна-воспоминания — и заплачут-заплачут, горько и безутешно зарыдают, зовя погибших родных.

— Мама, мама-маа! Где ты, мама?

А в ответ только протяжное завывание метели.

Холодно, бесприютно. Таким ребятишкам трудно было выжить в те полуголодные годы. И все-таки:

Для нас звучало как-то незнакомо

И оскорбляло слово «сирота».

(Н. Рубцов).

Многие верили, в том числе и Коля Рубцов, что после войны родители их вернутся и обязательно возьмут их из детдома — этой верой только и жили. И действительно, в сорок пятом, сорок шестом годах стали приезжать в Никольский детдом родители за детьми. Помню хорошо, как за первой из ребят приехал отец: за Надей Новиковой (эта девочка была к нам привезена из Красковского детдома вместе с Колей Рубцовым). Для нас приезд отца за Надей был большим праздником, потому, что каждый поверил, что и за ним могут приехать. И жизнь наша с тех пор озарилась светом надежд, ожиданий. Коля Рубцов тоже ждал. Отца, от которого давным-давно не было ни слуху, ни духу. Он так и не дождался отца...

А наши одноклассники уезжали один за другим со своими родными: во всяком случае, в первый класс нас пошло 40 человек, а в седьмом осталось лишь девять. Хорошо помню из нашего класса Женю Романову, Тамару Шестакову, Мишу, Володю и Витю Горюновых — трех братьев из Белоруссии (ныне они живут в Ленинграде: есть фото и письмо от них).

Когда все по домам разъехались, в нашем классе осталось семь девочек и только двое мальчиков — это Коля Рубцов и Витя Горюнов.

Но все равно мы дружно и наперекор войне весело жили: у самой спальни была горка, так мы зимой с нее в большом котле катались. Сядем по нескольку человек в него — и... поехали! С шумом, гамом. Или от двора укатим большие санки (дровни), сядем всем классом — и помчались вниз. Но Коля почему-то такие шумные игры и катания не любил, а проводил время за чтением книг.

Зато летом любил вместе с нами строить шалаши, лес любил, с птицами пересвистывался. Слушал, все слушал, как деревья шумят.

Неподалеку от детдома речка была. Там мы купались, загорали, рыбу ловили. Коля любил с удочкой посидеть. Уединится в самом красивом месте и не столько удит, сколько любуется зарею, белыми лилиями, отражениями деревьев в воде.

В походы ходили (верст за сорок!). В Погорелово, например. Жгли костры, пели под Колину гармошку. Проказничали. Такое никогда не забудешь.

Летом большую часть времени мы отдыхали, но и работать тоже приходилось: готовили сено и веточный корм для овец, косили на детдомовских коров, картошку пропалывали и окучивали вручную — тяпками. И Коля вместе со всеми. Загорелый, волосы солнцем выжжены. А глаза, почти угольно-черные, так и горят. Веселый был человек.

Еще запомнилась Антонина Ивановна Жданова, она долгое время была нашим воспитателем. Потом она куда-то уехала. Классным руководителем был у нас Игорь Александрович Медведев, учил нас по труду, а Евдокия Дмитриевна Перекрест (ныне Сосоре) одно время была у нас пионервожатой, сейчас живет на юге, в Краснодарском крае. Тоже очень любила Колю.

Грустно было расставаться нам после семи лет совместной жизни: голод и холод, слезы и радость — все перемыкали. И вдруг расставаться...

Колю Рубцова отправили первого в Ригу, в училище: он ведь так мечтал стать моряком! Потом недаром в стихах написал: «Как я рвался на море!». Отправляли без торжества. Выдали ему самодельный чемодан, который вместо замка закрывался гвоздиком. Мы, девчонки, подарили Коле 12 носовых платков — и все обвязанные, вышитые нами. Смутился Коля, но подарок наш принял и кепкой нам помахал на прощанье. Только не приняли его, хоть все экзамены на пятерки сдал: не вышел ростиком Коля, не на тех хлебах рос.

После Рижского речного училища, после неудачи, поехал Коля в Ленинград, хотел поступить в художественное училище: рисовать он тоже умел и любил, но только акварелью, а там надо было уметь рисовать маслом, да и гипсы — тоже. Делать нечего: приехал Коля обратно в Николу, как он ее называл, вернулся в детдом. Расстроенный очень. Он молчит — и мы молчим: словами горю не поможешь.

Вызвал Колю к себе директор детдома (в то время был им Вячеслав Иванович Брагин) и говорит: «Ну что поделаешь, Рубцов?! Иди к нам, в тотемский лесотехнический техникум».

Не понравилось ему в лесотехническом, бросил он этот техникум, уехал в Архангельск, снова хотел попасть на море. Ну, а дальше его биография известна...

Какие еще отдельные детали запомнились мне о Коле? Все время не расставался с шарфом, поэтому в детдоме все так и звали его — «Шарфик». В те годы уже заметна была принципиальность Николая Рубцова.

Мы почему-то думали, что он, такой умный, станет большим начальником, а он стал таким известным, даже знаменитым, поэтом. Жаль, что так мало прожил. Сколько бы еще написал!

---

Печатается по изданию: Воспоминания о Николае Рубцове.Вологда, КИФ "Вестник", 1994