Сразу же оговорюсь: близким другом или даже хорошим товарищем Николая Рубцова, имя которого сегодня очень значимо для всех, кто любит поэтическое слово, я не был. Хотя встреч с ним было достаточно, чтобы написать о нем воспоминания. И поскольку встречи эти носили скорее характер случайных и неожиданных столкновений, воспоминания эти будут носить бессистемный характер, без какой-либо строгой последовательности. Встречались мы то в коридорах общежития Литературного института на ул. Добролюбова, то в самом здании института на Тверском бульваре, в Доме Герцена, где и сегодня шумит литературная поросль.
Николай Рубцов приехал в Московский литературный институт из Ленинграда двумя годами позже меня. И уже по этой причине сблизиться мы не могли. Занимались в разных семинарах, слушали лекции в разных аудиториях. Познакомил меня с ним Василий Белов, с которым вместе поступали в институт и жили в соседних комнатах общежития.

Не произвели особого впечатления тогда на меня, как, впрочем, и на большинство из нас, и стихи Николая Рубцова. Да и сам он ничем не выделялся. Небольшого роста, щупленький, чаще молчаливый на людях, мне он поначалу показался замкнутым и излишне скромным. Конечно, эти качества в нем присутствовали всегда, но не только, увы, они определяли его характер и человеческую натуру. Мы жили на разных этажах, и чаще всего встречи кончались взаимным приветствием. Это уж потом, когда я перешел на четвертый курс на заочное отделение, а Николай продолжал учиться до третьего на очном, популярность его стала расти, и не только в студенческом окружении, его редко можно было встретить в одиночестве. Случайные знакомые, различного рода прилипалы, от которых иногда ему трудно было отделаться, чтобы обрести заветное уединение. Но в то же время никак нельзя сказать, что он допускал к себе людей без разбора. На этот счет у него были свои внутренние критерии: он не терпел фальши в человеке и внутренней пустоты. И если человек ему не нравился, он давал это ему понять, причем иногда прямо и нелицеприятно.

Но первую свою популярность Николай завоевал все же среди студенческого окружения исполнением своих песен-экспромтов, сочиненных как бы в шутку, но с явным вызовом официальной поэзии.
Однажды, когда я заглянул в его комнату на звук гармошки и голоса (он неплохо играл и на гитаре), он напевал такие строки, ставшие впоследствии широко известными:

Стукну по карману - не звенит.
Стукну по другому - не слыхать.
В коммунизм, в заоблачный зенит
Полетели мысли отдыхать.

Стихотворение это под названием "Элегия" было впервые опубликовано в сборнике "Николай Рубцов" ("Советская Россия", 1977 г.), в нем была "подредактирована" первая строфа: "Стукну по карману - не звенит. Стукну по другому - не слыхать. В тихий свой таинственный зенит полетели мысли отдыхать". Согласитесь, это слабее, расплывчатее по мысли.

Центральный Дом литераторов. Без писательского билета туда входа нет. Но тем или иным путем умудряемся просочиться. Наше место в буфете. Здесь кипит жизнь. Стоим в очереди и наблюдаем за классиками не за трибунами, а за буфетными и ресторанными столиками. Николая в ЦДЛ долго не пускали ни под каким предлогом. До этого он там устроил скандал, защищая честь Есенина перед каким-то ретивым хранителем соцреализма. Потом его под покровительство взяла уже известная в те годы Лариса Васильева, и проникать в это святилище литературных умов и талантов ему стало легче. А тогда стоим в очереди, разделенные тремя-четырьмя человеками. Я подумал: хорошо бы оказаться с ним за одним столиком. Вокруг были сплошь незнакомые мне люди. Коля был трезв, спокоен, внутренне сосредоточен. Вдруг в голове очереди шум. Какой-то подвыпивший посетитель потребовал, чтобы ему без очереди налили стакан коньяку и дали бутерброды с семгой. Свое требование перед оторопевшей очередью, где, вероятно, каждый третий был человек с именем, он подкреплял возгласом: "Вы не знаете, кто я?" Тут Николай не выдержал и вмиг оказался перед наглецом, выше нашего товарища на целую голову и имевшим квадратные плечи, напоминавшие холодильник, стоявший за спиной буфетчицы. И он с вызовом спросил верзилу:

- Так что ты написал? Может, второго "Пророка" или "Демона"?

От неожиданности наглец сник. Очередь была явно не на его стороне, и ему ничего иного не оставалось, как покинуть буфет.

Отстояв свое, я стал искать глазами свободное место и, к счастью, обнаружил, что Николай сидит с незнакомым мне молодым парнем-крепышом. Я попросил разрешения приземлиться и не спешил вмешиваться в их разговор. Судя по тому, как собеседник обращался к Рубцову: "А ты помнишь, Коля?" или "Давай махнем туда на выходные",- я понял, что это его хороший товарищ. Так оно и оказалось. Николай познакомил меня: "Поэт Коля Анциферов". От неожиданности я даже вздрогнул. Только что в журнале "Москва" была напечатана моя небольшая подборка стихов, и готовил ее, как я узнал, именно Анциферов, наш вчерашний выпускник, взятый после института в журнал на должность заведующего отделом поэзии. Одно стихотворение - "Крановщица" - было сокращено. Я больно это переживал и не преминул посетовать Анциферу на это, предварительно, конечно, поблагодарив за публикацию. Рубцов попросил меня прочесть стихотворение полностью. Я с охотой это сделал. Он помолчал, подумал и сказал: "Можно было бы и не сокращать". Так познакомился с еще одним славным поэтом, Николаем Анциферовым, бывшим шахтером, тоже, к сожалению, рано ушедшим из жизни. Мы подняли стаканы, и Рубцов произнес свой знаменитый теперь уже экспромт:

Мое слово верное
Прозвенит!
Буду я, наверное,
Знаменит!
Мне поставят памятник
На селе.
Буду я и каменный
Навеселе!

Пророческие строки. Памятник Рубцову на селе поставили!

Август 1963 года. Литинститутский уютный дворик. Тополиный пух облепил все скамейки. В глубине дворика сидят Рубцов и Шкляревский, драчун и забияка. Поэт талантливый и не в меру заносчивый. Равным себе считает разве что одного Рубцова. Хочу закурить, а спичек в кармане нет. Подхожу к ним, мирно беседующим. Присаживаюсь, прикуриваю. У Шкляревского на лбу синяк, у Рубцова на левой щеке яркая ссадина. Беседа идет вяло, и я собираюсь отойти. Рубцов спрашивает, как дела в семинаре у Владимира Соколова, в котором я занимаюсь. Оба они Соколова высоко ценят и числятся уже в его друзьях. Как бы между прочим сообщаю, что моя подборка стихов напечатана в журнале "Смена". Игорь Шкляревский пренебрежительно морщится: "Я такого журнала вообще не знаю". В Москве у него только что вышел сборник "Лодка". Он на коне, герой. Я не стал ему возражать, хотя обидел он не меня, а журнал. Рубцов поведал о том, что на днях собирается в родное Никольское на Вологодчине и намерен в тиши пописать. Там у него дочка Лена, совсем еще крохотная. Забегая вперед, скажу, что с Леной, взрослой уже девушкой, я познакомился в Ленинградском университете в 1986 году, где проводилась конференция по творчеству ее отца в связи с 50-летием со дня его рождения.

Январь 1965 года. Я учусь на заочном отделении и приехал в институт досдать некоторые зачеты. Если мне не изменяет память, в тот раз я прочитал Рубцову несколько стихотворений из готовящейся дипломной работы, которая тематически продолжала мою первую книжку со стихами на заводскую тему. Я тогда только что ушел с завода, и тема эта еще продолжала во мне жить. Рубцов слушал внимательно, но одобрения не высказал: "Считай, что для тебя этот этап пройден. Ты же деревенский, у тебя крестьянские корни. Пиши о самом сокровенном, и тогда что-нибудь путнее и получится". Я не обиделся, потому что и сам уже начинал серьезно задумываться о своих истоках, но что-то еще мешало душе до конца расправиться и принять в себя всю боль и радость своей малой родины. Сказать так он имел право еще и потому, что сам прошел через все это: то же детдомовское детство, что и у меня, та же работа на Балтийском заводе в Питере. Рубцов этот мой внутренний процесс созревания только подтолкнул и ускорил.

Сдав зачеты, через три или четыре дня я уехал. Перед отъездом в одной комнате общежития мы сидели втроем. Позже заглянул Рубцов. Был он уже изрядно навеселе. Выпили еще по рюмке, впрочем, по полстакана, какие уж там рюмки в студенческом общежитии. Рубцов неожиданно прочел две строки: "Я ослеп, хотя в порядке зренье, Я оглох, хотя в порядке слух". И стал меня пытать, кто из петрозаводских поэтов их написал, потому что он с этим человеком ехал в одном вагоне и тот ему якобы прочитал, а фамилию он забыл. Я назвал две-три фамилии своих собратьев, но Рубцов их отверг.

- Возможно, какой-нибудь графоман, - сказал я. - Мало ли у нас рифмачей окололитературных...

Такой ответ Николая обидел, будто я его самого оскорбил, и он уже по-настоящему напустился на меня:

- Это такие, как ты, зажимаете настоящие таланты и не даете им дорогу.

Рубцову в тот вечер, видно, нужно было сорвать на чем-то свое плохое настроение, и вот случай подвернулся. Не знаю, чем бы закончилась эта перепалка, но нас быстро помирили, и расстались мы вполне мирно. Но больше нам, увы, встретиться не удалось.

Май 1964 года. За окном первая яркая зелень. В аудитории, где идет наш соколовский семинар, слышен мягкий гул Тверского бульвара. Соколов с иронической улыбкой расхаживает по аудитории, разбирая стихотворение Николая Рубцова, ставшее вскоре очень известным: "Я буду скакать по холмам задремавшей России". Цитируя строки "Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!", обратил наше внимание на противоречие. По его понятиям, в нем нужно было все отрицать или все принимать... Словом, что-то в этом роде. Поэтический максимализм того времени не чужд был даже и такому тонкому поэту, как Владимир Соколов. И все же провидчески заметил, что стихи Николая Рубцова вскоре будут читать в самых отдаленных уголках России. Чего греха таить, многим из нас казалось, что такие оценки по отношению к Николаю Рубцову преувеличены. Многим прочили в институте громкую славу еще до Рубцова. Но живых классиков из них не получилось.

21 января 1971 года (это число я запомнил навсегда) я позвонил Владимиру Соколову и спросил, как дела у московских поэтов. Ответил он уныло и лаконично:

- Да уж получше, чем в Вологде...

- А что там в Вологде? - невольно спросил я.

- Рубцов трагически погиб. Два дня назад произошел один нелепый случай, - и положил трубку.

Сборники Николая Рубцова сегодня стоят на моей книжной полке рядом с его любимыми поэтами Н. Заболоцким, С. Есениным, Ф. Тютчевым, Е. Баратынским, В. Соколовым. Меня тоже этот ряд вполне устраивает. Еще в 60-е годы Николай Рубцов написал такие тревожащие душу строки, словно предчувствуя сегодняшнее состояние России: "Россия, Русь, храни себя, храни!" Но всегда ли и везде слышит она завет своего поэта?!

---

Публикуется по газете "Карелия" (№ 9, 25 января 2001)